Генри Олди - Нопэрапон

Да и не здесь он был, этот смешной Фудо-мео, оскаленный паяц.

В общем— то смерти меч без надобности: она сама себе оружие. На месте лица слепо отблескивала металлическая личина, стальные руки-клинки резали в клочья просторные рукава рясы, и дорога, казалось, в страхе съеживалась, спеша убежать назад под убийственной поступью смерти.

Да, смерть вполне могла обойтись без меча. Просто ей было все равно. Сегодня смерть заберет свое; то, что принадлежит ей по праву. Одну

жизнь. Лучше — две. Если кто-то осмелится вмешаться — его жизнь присоединится к этим двум. А что будет после — смерти это тоже было все равно.

Редкие прохожие смотрели искоса, плохо понимая, кто мерно движется им навстречу.

Монах— воин из «Пяти Гор»? Да нет, монастыри Годзан одевают своих иноков побогаче. Пришлый бродяга-ямабуси? Очень может быть… А скорее всего -один из блудных приверженцев дзэн, в последнее время взявших моду, подражая своему кумиру, Безумному Облаку, бродить по дорогам с деревянными мечами, которые от настоящих не сразу-то и отличишь.

Прохожие не понимали, кто движется им навстречу, но инстинктивно сторонились оборванца с мечом.

Впрочем, смерть не интересовали эти прохожие. Она даже не замечала, сколь поспешно ей уступают дорогу.

Смерть шла за тем, что принадлежало ей.

Смерть шла.

Остальное ей было безразлично.

Скорей бы конец!…

Последний ветер толкает в спину. Иду к обрыву.

Смерть смертельно устала.

Два дня Мотоеси провел в заброшенной хижине на самой окраине Киото. Одиночество в горах приучило его обходиться малым, но выбраться в город все же пришлось: купить немного еды на две монеты, оставшиеся еще от сакайских сбережений, и поточнее узнать, в котором часу начнется представление у храма Чистых вод.

Ни с тем ни с другим особых забот не возникло. Здесь же, на рынке, Мотоеси и услышал о том, что представление должно начаться на закате.

— Слыхали? Сам сегун Есинори будет присутствовать!

— Впервые, что ли? Он и месяц назад присутствовал, и раньше, помнится…

— А в этот раз знаешь — почему?! После представления сам Будда Лицедеев должен прилюдно передать свои трактаты Онъами Мотосигэ, сегунову любимцу, и объявить его своим преемником!

— Ха! Врет и не поморщится! Дзэами Дабуцу сейчас в ссылке, а если б сегун его вернул, уже б на всех перекрестках только об этом и болтали!

— Сам ты пустоязыкий враль! Ну не лично старый Дзэами, так сын его передаст, от отцовского имени!

— Какой сын?! Сын у него умер! Из могилы, что ли, встанет — трактаты передавать?!

— Старший помер — младший остался! Найдется кому…

Разумеется, Онъами уже поспешил сообщить сегуну о предстоящем после спектакля торжественном вручении. Ну а слышал это, понятное дело, не один сегун — так что слухи пошли гулять по городу, и даже те, кто на театральные представления отродясь не хаживал, с удовольствием перемывали косточки актерской братии и обсуждали грядущее событие.

Что поделаешь — столица.

Город интриг и сплетен.

В день накануне представления Мотоеси встал рано, еще до восхода солнца. Извлек из ножен меч, из футляра — маску.

Положил их рядом.

И просидел над ними почти весь день.

Когда солнце коснулось горизонта, он наконец поднялся на ноги. Сунул за пазуху отливавшую металлом маску, вложил меч в ножны — словно змея скользнула в нору; одернул латаную рясу. Ткань местами поползла, лопнула, словно разрезанная изнутри острыми стальными гранями.

Усмешка жутковатым разрезом перечеркнула отвердевшее лицо Мотоеси. Не усмешка — холод ледяной проруби; не лицо — зимняя луна. Человека здесь больше не было. Человек не сможет пройти сквозь охрану сегуна; человек не в силах свершить задуманное, ибо слаб и ничтожен.

Спасибо, отец. Ты знал, что подарить своему непутевому сыну: когда-то — жизнь, потом — меч. Твой сын теперь — меч; но он еще и твой сын.

Спасибо, несчастная нопэрапон. Ты знала, что подарить твоему убийце: сперва — боль, потом — надежду. Твой убийца теперь — боль и надежда во плоти; но он еще и твой убийца.

Убийца должен убивать.

Сегодня на представление соберется много народу.

Это хорошо.

Сегодня они увидят его представление; лучшую в их жизни «пьесу об одержимых».

А финал выйдет счастливым. Злодеи будут наказаны; все злодеи будут наказаны.

Сегодня — его день.

День его триумфа.

И день смерти, которая холодно смотрит на мир из его глазниц.

Смерть шла по дороге, в ужасе убегающей назад, и шаги ее звучали ударами погребального гонга.

— Эй, собрат по глупости, куда путь держишь?!

Окрик раздался с холма, полого уходившего вверх от перекрестка двух дорог, к которому как раз подходила смерть.

Смерть не обернулась.

Зато обернулись дородный торговец в летах и деревенский староста, что расположились вместе с женами и детьми неподалеку, в редком сосняке: отдохнуть на лоне природы, выпить по чашке-другой саке, полюбоваться соснами на фоне заката… А тут какой-то святой человек орет, понимаешь, как осел, отдохнуть культурно не дает… Угомонился бы, что ли, во имя всех будд прошлого и настоящего?!

Тощий монах вовсю размахивал здоровенным мечом в богато изукрашенных ножнах — красных с золотом, — даже не думая угомониться.

— Погоди, собрат, ты идешь не по тому пути! Не надо туда идти! — Он уже бегом спускался с холма, а вслед за горлопаном ковылял слепой гадатель. Цитра в чехле лупила гадателя по костлявой спине, томно постанывая, будто красавица во время игры в «облако-дождик».

Смерть не остановилась.

Она бы продолжала идти и дальше — но, увы: тощий монах возник у нее прямо на пути и загородил смерти дорогу.

— Что, дурачок, решил повеситься на воротах своего врага?

— Это не твоя забота. Дай мне пройти.

Голос смерти прозвучал глухо, словно говоривший находился не здесь, а на два посоха под землей.

— Не ходи туда. Это не твой путь! — Монах продолжал загораживать смерти дорогу. — Это вообще не путь!

— Это путь. Они умрут. Отойди в сторону, Безумное Облако. Сейчас я — смерть. Я — меч. Я — стрела на тетиве. И тетива натянута, дрожит, вырывается из пальцев. Дай мне пройти.

— Не дам! — Шутовская личина отвердела на лице монаха, морщинистом не по возрасту. — Ты не смерть и не стрела. Ты — Мотоеси, сын Будды Лицедеев. Посмотри на себя! Ты хочешь убить и быть убитым? Нет уж, эта роль — не для сына твоего отца! Я не дам тебе сыграть бездарный спектакль.

Смерть молчала.

Она сделала шаг вправо, потом влево — но монах все время оказывался у нее на пути.

Тогда смерть — по-прежнему молча, ибо все слова были сказаны — протянула руку, чтобы отодвинуть упрямого инока в сторону. Инок неумело попытался отгородиться от смерти своим мечом, большим красивым мечом в дорогих ножнах, красных с золотом… К сожалению, меч этот был подобен своему хозяину, никогда ранее не сражавшемуся с живым существом, никогда не прибегавшему к насилию телесному, — и с сухим треском он переломился надвое, встретив руку смерти.