Андрей Раевский - Начало Игры

— Да им только заикнись про гробницу, сразу разбегутся!

— А ты уже заикался?

— Да нет, — смущённо проговорил Олкрин.

— Прошу тебя, больше не заикайся. Это нам ни к чему. Им — тем более.

— А что ещё тебя беспокоит? — поспешил Олкрин перевести разговор на другую тему.

— Многое.

— А может быть, я смогу помочь тебе разрешить твои вопросы? — с обезоруживающей шутливостью предложил ученик.

— Хочешь новый вопрос про меня? — улыбнулся в ответ Сфагам.

— Да, задай мне вопрос для долгого размышления, как ты обычно это делаешь.

— Хорошо. Вот я не могу понять, почему мне бывает до слёз жалко какого-нибудь мёртвого ежа на дороге или даже гусеницу, на которую я ни за что не заставлю себя нарочно наступить, и совсем не жалко тех представителей человеческой породы, которые по своей злобе, подлости или нахальству нарываются на мой меч. Вот такой вопрос.

Олкрин с глубокомысленным выражением лица взял с тарелки пригоршню фиников, сдвинулся в угол и достал тростниковую флейту. Печальные звуки полились в такт дождю.

Тихо продекламировал Сфагам слова старинной песни

— Эта песня называется «Чужие глаза», верно, Олкрин?

— Да, учитель.

— Поиграй ещё. Я люблю слушать, как ты играешь. А потом — отдыхать. Завтра дорога тяжёлая.

Последние домишки горных жителей давно остались позади, и дорога становилась всё уже и круче. Близился вечер, но настоящей усталости ещё не чувствовалось, а полуразрушенные выступы башен древнего города на вершине перевала, служившие путникам ориентиром, были совсем близко. Вот уже садящееся солнце окрасило золотисто-багровой полосой гладкую серо-песочную стену хорошо видимого издалека огромного пилона с полустёртым рельефом причудливых фигур.

— Этот город стоит уже три тысячи лет. Здесь жили древние камеланцы задолго до того, как эти края вошли во владения Алвиурии.

— А потом их что, прогнали, что ли?

— Нет, алвиурийцы никого никогда ниоткуда не прогоняли. Обычно говорят, что камеланцы ушли отсюда после землетрясения. Но я думаю — дело не в этом. Просто это был очень старый народ. Старый и усталый. Народы ведь старятся, как и люди. Камеланские боги одряхлели и ослабели, всё, что можно было сделать, они уже сделали, всё, что можно было построить, — построили, и жить стало незачем. А при умерших богах люди долго не живут. Каждый человек вроде бы знает, зачем живёт, а все вместе — нет. Вот и вымирают потихоньку. Да и сами города тоже устают от людей. Всякий житель что-то после себя оставляет — прежде всего, следы и звуки в тонком мире. В городе всё близко, всё стиснуто, и в тонком мире тоже становится тесно от беспорядка следов и звуков. Вот рождается человек в таком городе и сразу чувствует, что тяжело ему, слишком много на него давит. А что именно давит — непонятно. Для первых шагов упокоения духа город — не самое лучшее место, особенно такой — усталый. Вот и уходят люди.

— А я вот одного не пойму, — продолжал спрашивать Олкрин, — почему ты говоришь, что они сделали всё, что могли, ведь вот, к примеру, мы, алвиурийцы, во многом их превзошли. Кто же им мешал идти дальше?

— Закон. Мировой закон роста и предела. Об этом написано в Книге Круговращений, которую тебе ещё предстоит изучить. Любая вещь, любое растение или животное, любой человек и любой народ внутри себя стремится к бесконечному росту. Но Единое всему отмеряет предел и форму. А где отмерены предел и форма, там отмерено и время жизни. Камеланцы три тысячи лет росли и шли к границам своей формы. И форма эта была по-своему совершенна и поразительна. И неповторима, как неповторима всякая форма. Но когда форма достигнута и исчерпана — жить становиться незачем.

— А можно перейти из одной формы в другую?

— Это самый трудный вопрос. Чем совершеннее форма, тем больше у её духовной сущности сил для выхода за свои пределы. Отдельному человеку, достигшему высот освобождения духа, это иногда бывает под силу. Целому народу — нет. К тому же во времена камеланцев и само время текло слишком медленно. Гораздо медленнее, чем сейчас.

— Неизвестно, что ещё хуже — растерянность от быстрых перемен или сон бесконечной рутины, когда изменений даже не замечаешь, — попытался Олкрин завершить мудрёное рассуждение, ещё раз заставив учителя улыбнуться в ответ на его книжный слог.

Между тем уже почти стемнело, и бледная ущербная луна ярко засияла сквозь чистый и разреженный горный воздух. Древний город обступил путников со всех сторон. Капители огромных шестигранных колонн, изображающие бутоны цветов, нависали над их головами. Стены, сложенные из больших, гладко отполированных блоков, местами были смяты в мелкую каменную крошку, а массивные гранитные и базальтовые плиты повалены и разбросаны, словно рукой великана-разрушителя. Здесь и там зияли бездонные провалы — следы землетрясения, обрушившего вниз целые кварталы. Их глубина уже не просматривалась в вечерней темноте. Снизу из пропасти, струясь, поднимался седой туман. Ночь вступала в свои права. Холодный зелёный свет луны и чёрные ночные тени преобразили и без того фантасмагорический пейзаж. Олкрин то и дело останавливался, не в силах оторвать глаз от огромных статуй камеланских богов. Они часто имели головы животных — быков, леопардов, птиц, змей, оленей. В их величественной застылости угадывалась скрытая дремлющая мощь, внушающая непреодолимый страх и трепет. Даже слова застывали на устах, боясь нарушить священное безмолвие.

Полупрозрачное облачко тумана поднялось снизу из бездонного провала и проплыло прямо перед путниками. Неподалёку впереди был мост, построенный уже после землетрясения и соединявший уцелевшие части города.

— Пойдём, Олкрин. Лучше бы здесь не задерживаться. — Сфагам зашагал вперёд и скрылся в тени, срывающей мост.

— Сейчас…

Как завороженный, юноша рассматривал полуразрушенную статую сидящего бога с головой мухи. Лунный свет скользил по огромным филигранно выделанным мушиным глазам, заставляя серый гранит играть живыми зелёноватыми бликами. Вдруг рядом что-то заскребло и зашуршало. Олкрин вздрогнул. Мимо него, с деловитым видом, прокатилась полубесплотной тенью небольшая белая собака. Не обратив на человека никакого внимания, она исчезла в той же рваной чёрной тени перед мостом. Кроны редких деревьев по краям дороги издали глухой шёпот под дуновением ночного ветра. Олкрин облегчённо вздохнул и направился вперёд. «Откуда здесь собака?» И тут будто ледяная рука сжала его изнутри: белая собака — знак смерти! С бешено бьющимся сердцем он почти вбежал в объятья черного тоннеля. Здесь пугало всё, даже звуки собственных шагов. Он позвал учителя, но ответа не последовало. Сжав рукоятку меча, Олкрин ещё более ускорил шаг.