Том Поллок - Сын города

Из щели среди разбитых кирпичей мелькнула рука и поймала ее за лодыжку.

Ужасающе долгое мгновение Бет летела в невесомости, отдающейся тошнотой в животе. Потом тяжело ударилась о бетон, прокатившись фута три по скату.

– Черт! – нос и губы опухли и саднили.

Она перевернулась и присела на корточки, с копьем наизготовку, готовая к драке.

– Извиняй! Извиняй! – раздался знакомый голос. – Но царица собиралась себя убить. Учинить первое, че придумать. – С пыльного брезента посыпались куски кирпича и бетона, открывая фигуру в потертой шинели, которая, кряхтя, заставила себя сесть, вытирая с лица серую камуфляжную раскраску. Человек вытащил из кармана свою шапочку, натянул на клочковатые волосы и глянул на Бет с обнадеживающей усмешкой.

– Извиняй! – бодро сказал он снова.

– Виктор? – это был слишком большой сюрприз.

Последняя капля хладнокровия Бет вдребезги разбилась об пол.

– Че?

– Где…? Как…? Как, черт возьми, вы меня обогнали?

– А че? Помню, в Волгограде было…

– Не говорите, что входили в Сибирскую олимпийскую команду бегунов, не поверю. Я знаю, что вы не можете бегать с доступной мне скоростью, так как?

Виктор выглядел смущенным:

– Я приехать – ну, ты знаешь, – на подземном поезде.

– На метро? – почему-то Бет это глубоко шокировало.

– Да, а че не? Старею. Только потому, что царица ходить пешком…

– На что? У вас же нет денег.

– Контролер, он с Родины. Спросить билет, а я угостить его старым добрым московским приветствием, – просиял бродяга.

Бет уставилась на него, скептически сложив руки на груди.

– Старое доброе московское приветствие? А это приветствие включает захват кисти, удар в пах, удушение и другие штучки, которым вы выучились в советской тайной полиции?

– Старое доброе московское приветствие, – повторил Виктор. Его улыбающееся лицо светилось искренностью. – Мы очень хорошо друг друга понять.

Бет таращилась на него с усиливающимися яростью и испугом. Девушка твердо покачала головой:

– Ни в коем случае. Ни в коем случае. Скорее в Темзе потечет павианий пот, чем я это допущу. Поворачивайте, Виктор, и двигайте отсюда. Это – не ваша война.

Интересно, каждый раз, прося ее уйти, Фил чувствовал себя так же? Такую же головокружительную привязанность, благодарность и ужасное осознание, что, если человек, о котором ты заботишься, пострадает, это будет твоя вина?

– Я не должна поступать так же, – пробормотала она. – Я не могу. Уходите, Виктор.

Дружелюбная усмешка затерялась в бороде Виктора, и Бет в шоке отпрыгнула, когда он плюнул ей под ноги.

– Не моя война? – огрызнулся он. – Кто ты такая, чтобы говорить, что это не моя война? Кабул был моей войной, Ташкент был, и Осетия. Ты говорить о долге? Я – должен! – он ударил кулаком в грудь. – Я потерявши ребят, светящихся ребят, разбитых вдребезги чудовищем, на которого ты охотишься. Я должен им всем. – Виктор смотрел на Бет, его глаза наполнились разбереженным разочарованием. – И ты тоже, помнишь? Я говорить: «Прослежу, чтобы тебя не убить слишком мучительно». Не была ложь. Я никогда лгу.

Бет тяжело выдохнула:

– Вы не понимаете. Люди, идущие за мной, они страдают – очень сильно. Они умирают.

Виктор торжественно кивнул:

– Я как бы в курсе, че. Они мрут, потому что ты – никудышный генерал, – он проигнорировал взгляд, которым девушка его одарила, и продолжил. – Ничего стыдного. Я тоже так себе генерал, но даже я могу тебе сказать: очертя голову бросаться на превосходящего противника – тупее, чем тыкать гадюку собственным носом, – он многозначительно поглядел на скат, по которому Бет собиралась бежать. – Лобовой штурм – поганая стратегия. Мы попробовать в Афганистане, только у моджахедов оказались мины. – Он показал взрыв руками. – Руки, ноги, головы, коленные чашечки, кровищи, как шлюх вокруг сутенера.

Он похлопал Бет по плечам, извергнув облачко пыли из своего пальто. Его гнев испарился. Теперь в голосе Виктора слышались отеческие нотки:

– Если, с другой стороны, мы устроим разведку, как славный маленький Спецназ, подоспеем раньше и замаскируемся, тогда из этого еще мочь получиться че-то интересное.

Он присел на корточки в паре футов от забора и вцепился в бетонную плиту. Изрыгая искаженные акцентом ругательства, он сдвинул ее в сторону, обнажив неровную, ведущую в темноту дыру в земле:

– Интересное, вроде личной потайной двери, через которую проволочная змеюка тягать тела. – Виктор сел и свесил ноги в дыру, болтая ими, словно маленький мальчик. Уголки его внушительных усов дернулись вверх, когда он с нежностью посмотрел на Бет. – Ты для меня как внучка, так что раскрою тебе секрет, – сказал он. – Я бояться темноты – че ты «хи-хи»? Темноты и замкнутых пространств, еще когда маленьким мальчиком был. Тогда я думать, в маленьких местах сидят домовые, замышлямши проглотить мое маленькое тельце.

Его улыбка стала шире:

– А че? Может, до сих пор замышлять, – он слегка оттолкнулся и пропал, провалившись ниже уровня улиц.

Бет провела языком по зубам:

– И с чего только эти чертовы русские думают, будто их сказки способны подбодрить? – пробормотала она, хватая копье и погружаясь во тьму.

– Подыми курево, Тимон.

Тимон вздохнул. Настала очередь Эла разбираться с сигаретами, но бронзовый бандит был слишком занят – возился со своей настолько пустячной раной на руке, – «Черт, кажись, это инфекция. Черт, кажись, сухожилие порвалось. Черт, кажись, там остались клыки», – что ее и обсуждать-то не стоило. Кроме как курить, на этой сливной улице больше нечего было делать. Гаттергласс отправил их сюда, на Бетнал-Грин, «подлечиться», что просто-напросто означало: их матрасы на свалке понадобились еще более тяжелораненым. Никому из них не было до этого дела, но бездействовать оказалось неловко. Они хотели назад, на поле боя.

Тимон посмотрел вверх и вниз по узкому переулку – удостовериться, что никто не идет, потом застонал и скособочился, обсыпаясь известковым порошком, наклоняясь поднять наполовину выкуренные сигареты, брошенный парочкой проходивших мимо ребят. Он оторвал от выброшенной газеты пару квадратиков и высыпал на них остатки табака из окурков, затем туго скрутил бумажки: никотиновая некромантия в действии.

Эл чиркнул бронзовой рукой по лбу Тимона, полетели искры. Возрожденные к жизни сигареты вспыхнули и затлели.

– Будем, блин, здоровы.

Пока они курили, Эл рассматривал волчьи головы, нарисованные Дочерью Улиц на предплечье друга.

– Нужно добыть тебе еще, – через некоторое время заметил он.

Наклоняясь за окурком, Тимон отвернулся от устья переулка, поэтому потный мужчина, засунувший лицо прямо в известняковую маску, застал его врасплох.

– Я знаю, что ты там! – заорал мужчина. – Где моя дочь?

Тимон глянул на Эла; мелькнула бронзовая вспышка, и толстяк отлетел к стене. Воздух вырвался из его легких, когда он рухнул на землю.

– Какие-то проблемы, мужик? – возмутился Эл. – Ищешь парочку статуй для битья?

Прежде, чем дар речи вернулся к нему, человек несколько раз каркнул, но, заговорив, испуганным не казался.

– Эти рисунки на твоем плече, – их ведь сделала девочка, правда? Мне нужно, чтобы вы отвели меня к ней, – щеки его ввалились, под дико поблескивающими глазами висели серые мешки. – Пожалуйста. Она – моя дочь.

Создавалось впечатление, что кто-то собрал и сгрузил на стоянке в Далстоне обитателей нескольких парков скульптур. Воздух полнился выговорами разных концов Лондона – Тротуарные Монахи успокаивали нервы болтовней.

Тимон и Эл нависали над Полом. Чтобы он мог угнаться за ними, они покрывали всего несколько ярдов за раз, передвигаясь в стиле объемного мультика: то-тут-то-вдруг-там; развлекаясь, камнекожие принимали победные позы, дожидаясь, пока смертный нагонит.

Они держали путь через скопление городских улиц, реагируя на слух, забирая на восток, словно электроны, огибающие магнит. Горгульи нашептали, что Дочь Улиц покинула помоечную больницу Гаттергласса. Камнекожие собирались кучей, водосточные трубы забулькали, сразу все, и кто-то сказал, что это самый верный знак того, что Мать Улиц возвращается. Но из-под люков и из-за углов раздавалось и другое бормотание: будто почетный караул Уличной Леди отрекся от своей отсутствующей госпожи и сплотился во имя своих собственных целей.

– Упертой маленькой оборванки здесь нет, – сказал монах в каменном капюшоне, когда они подвели к нему Пола. Его руки метались между тазиком с темно-красной глиной и глубокими трещинами в каменной броне, заделывая их. Бронзовая статуя дворянина семнадцатого века, дополненная париком и дублетом, закаляла керамику паяльной лампой.