Андре Олдмен - Древо миров

Улица Роз была пустынна. Она тянулась от старой крепости вниз, к центру города, рассекая хитросплетение переулков, окружавших Железную Башню. Окна домов, стоявших на почтительном расстоянии от брусчатой мостовой, были закрыты глухими ставнями, многие двери заколочены. Обитатели предпочитали ходить дворами, лишь бы не появляться там, где гремели ободьями черные повозки. Дурное место, не ровен час — и сам окажешься в железном ошейнике.

Чернокнижнику сие обстоятельство было сейчас на руку. Странен был его вид, странен даже для обитателей подозрительных кварталов древней части города, хотя здесь встречалось множество бродяг и нищих, щеголявших в рубищах весьма причудливых. Но какой наираспоследнейший бродяга позволит себе разгуливать ранним осенним утром в мокрых, заледеневших одеждах? Богуз старался шагать быстрее, на ходу растирал ногу, размахивал руками и вертел занемевшей шеей. Понемногу тепло возвращалось в его члены, от одежды пошел пар. А вместе с ним и запах — едкий, удушливый, отвратительный, словно он и впрямь был ожившим мертвецом.

Богузу предстояло идти переулками, чтобы добраться до улицы Вздохов, названной так по обычаю местных жителей тяжко вздыхать, поминая злую судьбу. В старом городе обитал простой люд — горшечники, суконщики, кожевенники, кузнецы, носильщики, бродячие торговцы… Ближе к городским вратам селились погонщики и караванщики, а к северу, возле речной гавани, — рыбаки, наемные гребцы и плотники, трудившиеся на верфях.

И стоял в переулках тяжелый дух, и витали там запахи пригоревшего масла и нечистот, чеснока и кислой браги, кожи и железа, и угли в жаровнях, стоявших возле убогих покосившихся домишек, тлели даже ночью.

Здесь текла незатухающая до утренней звезды жизнь, подчиненная собственным законам. Днем кипела и бурлила мелочная торговля, вспыхивали и тут же угасали мелкие драчки, хозяйки ругались через заборы, а их мужья трудились в поте лица своего и напивались вечером, в час первой свечи. А когда первая свеча отгорала, и ремесленники удалялись ласкать своих сварливых женушек, в лабиринте переулков появлялись ночные обитатели: воры, гулящие девки и их сводники, мелкие бандиты и скупщики краденого. Из дверей кабаков неслись песни и стоны, под заборами совершались сделки и с помощью ножей выяснялись отношения, а временами разгорались настоящие побоища, когда из речной гавани забредали в местные таверны пьяные вдрызг корабельщики. Городские стражники появлялись здесь редко и не иначе как отрядами человек в десять.

Не признаваясь себе, Богуз любил места, в которых обитал. Чернокнижник чувствовал себя здесь в относительной безопасности: местные его знали и не трогали, более того, уважали за снадобья, коими залечивались раны, свищи и зудящие места на теле, а отсутствие стражников и вовсе было трудно переоценить.

Если бы не кошка, Нергал ее задери!

Одежда почти высохла, когда он свернул в переулок. Кое-кто из торговцев уже сидел на своих местах, помешивая угли в жаровнях, из двери прямо под ноги Богузу выплеснули ведро помоев, двое похоронщиков в черном проволокли мимо какого-то бедолагу с перерезанным горлом. Богуз поглубже натянул войлочную шляпу и, прихрамывая, зашагал среди связок чеснока, лука и сушеных фруктов, свисавших по стенам домов, как флаги.

Никто его не окликнул, и это был плохой признак. Он миновал улицу Горшечников, свернул на Кожевенную и уже собирался пройти между заборов на улицу Вздохов, когда из ближайшей подворотни вынырнула стайка босоногих грязных мальчишек.

— Эй, дядюшка Богуз, кто тебе сапог порвал? — крикнул их вожак, конопатый и курносый оборванец.

— Пошел прочь, — буркнул чернокнижник, стараясь не сбавлять шаг.

Но мальчишки загородили дорогу и принялись подпрыгивать и кривляться.

— Богуз колдовал, нам орехов не давал! — заорал конопатый, корча страшные гримасы. — И за то его сведут на костер и там сожгут!

Богуз застыл на месте.

— Что ты мелешь, гаденыш?

— А вот и не превратишь меня в лягушку, — упер оборванец в бока грязные кулачки. — Тебе стражники всю посуду побили и зелья расплескали, теперь не сможешь колдовать!

Чернокнижник скрипнул зубами.

— Послушай, мальчик, — он попытался говорить добрым голосом, — я дам тебе леденец. У меня дома много всяких сластей. Когда приходили стражники?

Конопатый осклабился.

— Врешь, нет у тебя ничего, кроме жаб да ящериц. У тебя ночью были, весь дом перевернули и прихвостней твоих отколошматили. А Лаврио с собой увели. Теперь пытать станут и кое-что отрежут!

Вся свора обидно захохотала.

Лаврио был его лучшим учеником. Ведал Таблицу Десяти Чисел, Теракстис, умел пускать кровь и готовить касторовую мазь. Бедный Лаврио.

Богуз полез в карман, достал коробочку, из нее — белый комок и бросил в лужу, под ноги мальчишек. Лужа зашипела и пошла пузырями. Это был всего лишь карбид, никакого волшебства, но шипение подействовало на оборванцев почище Сетевых мистерий: их словно ветром сдуло.

Чернокнижник не стал выходить на улицу Вздохов: перелез через забор, прошел огородами, отодвинул доску и оказался на заднем дворе своего дома.

Хотя его трудно было назвать домом. Приземистое строение из грубо отесанных камней в правой части имело два этажа — словно широкая башня выступала над крышей, а сбоку от нее на каменной кровле лепились разномастные постройки, сбегавшие вдоль левой стены причудливой лестницей. Больше всего они походили на голубятни и принадлежали двум сестрам — старухам, сдававшим эти клети кому ни попадя: шлюхам, возничим, наемникам, торговцам тканями, воришкам… Так было во времена его молодости, так оставалось и сейчас. И это его устраивало: среди шума и гама он был незаметен, а вся каменная часть дома принадлежала ему с тех пор, как он прибыл в Тарантию и откупил древнее строение у прежнего владельца, державшего здесь кожевенную мастерскую.

Богуз усмехнулся. «Прибыл в Тарантию»! Не следует лукавить хотя бы с самим собой. Не прибыл он, а бежал из родных мест, бежал с глаз селянок, смотревших на него равнодушно… В лучшем случае с жалостью — на его горб. Да, Нергал вас всех задери, это был горб, хотя и едва заметный, если надеть кафтан поплотнее. Но там, откуда он был родом, теплые кафтаны надевали редко.

Он пересек двор, заваленный старыми бочками, проржавевшими чанами и прочим хламом, и толкнул заднюю дверь.

Дверь оказалась запертой, он ударил кулаком в створку.

— Кто? — раздался испуганный молодой голос.

— Отворяй.

Заскрипел засов — хозяина узнали.

На пороге, прижимая к лицу мокрый плат, топтался ученик Горус в разорванной до пупа рубашке.