Дуглас Брайан - Остров Забвения

Тогда Вандер Глопп бежал, унося в мешке серебряный самородок, полкаравая хлеба и разрозненные страницы дневника, содержащие меткие наблюдения и мудрые выводы из них. Хлеб скоро был съеден, рукопись при рассмотрении оказалась высокопарным вздором и пошла на растопку костра. Дружинники нашли его утром и велели показать руки. Ладони были черны — серебро въелось под кожу. Вандер Глоппа приговорили к повешению, но по счастью кто-то решил, что в качестве гребца бунтовщик претерпит сильнейшие муки.

— В сущности, здешняя баланда равноценна шахтерской похлебке, — рассуждал философ, прикованный к скамье. — А свежего воздуха здесь больше, чем на руднике. Морской климат полезен...

Полностью ушедший под собственную кожу, Вандер Глопп выполнял тяжелую работу механически, без участия души, и посему не слишком уставал. Вероятно, размышления его были плодотворны. И как знать, может быть, он открыл бы новейшую всеобщую теорию всего, если бы ванахеймскую грузовую галеру не захватил знаменитый пират-поэт Ритч Руфус. Всех пленников, согласных ему служить, Руфус напоил ромом, а несогласных выбросил за борт, без злобы и весело. Душегубство не опьяняло его.

— Я жажду интересного, — говаривал он. — Я хочу найти себе красивый остров в теплом море и стать его правителем. А разбой — это так, эпизод, каприз дженльмена. Я больше, чем пират, и этим хорош.

Остров так и не нашелся, и Руфус закончил так же, как и многие поэты — помер от белой горячки. Вандер Глопп не сумел до конца определить, кем он был, этот человек, — банальным неудачником в нарядном кафтане или тонкой, ранимой личностью? В одном он был уверен — красивый остров нужно иметь в себе самом, а не искать его в бескрайних волнах.

В Аквилонию Вандер Глопп попал через год после того, как «списался» с пиратского судна. Ремесло наемного солдата прельстило его простотой. Топать в хвосте колонны приходилось чаще, чем воевать, а марш-броски весьма способствуют размышлениям. Но подвернувшись ненароком под удар рыцарского копья, лежа на поле боя и вглядываясь в знакомые созвездия, искатель истины вдруг пересмотрел свою точку зрения. Собственная персона перестала казаться ему чем-то значимым, достойным изучения. Жизнь как таковая неожиданно увлекла Вандер Глоппа, и он радовался даже боли в пронзенных кишках. Следовало быстро приучить себя к мысли, что смерть — это тоже жизнь, хоть и другая, но некая маркитантка по имени Фарелла нашла его и втащила в свой возок.

— Если я выхожу тебя, обещай, что не удерешь! — сказала она

Вандер Глопп стал рассказывать ей о неожиданном своем открытии, на что она всплеснула руками и сказала:

— Ну вот, он бредит!

Каким образом Фарелла лечила его — неизвестно, но он не умер, а даже напротив — через два месяца был как новенький.

Смысл бытия открылся ему в обыкновенной земной любви, избавленной от мертвой романтической чешуи и зауми. В любви к женщине с крепкими ногами, бывалым лоном и практичным складом ума. Фарелла работала на войну, переходя от одной армии к другой.

— Подумаешь тоже, наших бьют! — фыркала она. — И новые станут нашими, стоит мне отдаться паре-другой солдат. Что те, что эти — все из одного теста.

Ее философия дала сбой всего однажды, но этого было достаточно: очередные «победители» в виде десятка одуревших молокососов захватили фургон, овладели маркитанткой по очереди и, возомнив себя настоящими «кровавыми псами», повесили ее на березе. Вандер Глопп вырвался, зарубил двоих и убежал.

Смысла более не было ни в жизни, ни в смерти. Стремясь оказаться подальше от всего знакомого и привычного, Вандер Глопп очутился на берегу полуденного студеного моря и жил тут уже лет десять. Он был и охотником, и старателем, и знахарем. Рубцы затянулись. Одних убивают серые сумерки без конца, а других, напротив — лечат от тоски. Большой Хелль пугал Вандер Глоп-па меньше всего. Впрочем, теперь он вообще ничего не боялся. Смыслом его жизни оказался внутренний покой, и Вандер Глопп обрел его.

Приятелей разбудил резкий, настырный звук: кто-то в кромешной темноте колотил в сигнальный гонг.

— Рановато для начала первой смены, — пробормотал Вандер Глопп.

— Это сигнал тревоги, — сказал варвар. — Что-то стряслось.

— Если это чья-то шутка, оторви шутнику... — хмуро пожелал сосед Конана. Варвар наскоро запахнулся в меховой плащ, пристегнул ножны и выскочил в обжигающий холодный мрак.

У дверей хозяйственного барака плясали огоньки трех факелов и передвигались еле различимые тени. Подойдя ближе, Конан разглядел Зеп-па, Микеля и Гонзу. Гонза был бледел, а Микеля тошнило — он мычал и падал, скрючившись. Тревожный гонг продолжал сотрясать ледяную ночь.

— Там внутри — старатель Скиба, — мрачно изрек Зепп. — Его убили.

— Можно было подождать с этим до утра. — Конан двинул плечом. — Скиба подрался с кем-то, его зарезали — ну и что? К чему будить весь лагерь?

— Его не зарезали.

— Значит, ему проломили голову.

— Нет, это другое, — сказал Зепп. — Совсем другое...

— Его разорвали, как кусок мяса, — проговорил Гонза. — Как сырую отбивную...

Микеля в очередной раз вывернуло.

— Кто это обнаружил? — спросил варвар.

— Мы втроем, — ответил Зепп за всех.

— Когда?

— Недавно. Перед началом смены мы хотели собраться и обсудить кое-что, что тебя не касается. Скиба шел впереди меня, а потом пропал. Мы ждали его здесь, пока не увидели, что дверь в барак открыта.

— Кто заглянул внутрь?

— Я. — Зепп засопел. — Посмотри сам, что с ним случилось. Человеку такое не под силу. Так что меня не подозревай.

Варвар отобрал у Ворчуна факел, отодвинул своего собеседника в сторону и вошел в барак.

Изувеченное тело лежало в двух шагах от порога в большой луже застывшей крови.

— Похоже на снежного леопарда, — сказал Гонза, стоя в дверях. — Глянь — вырван живот и оторвана мякоть бедра.

Конан осветил факелом заледенелые доски пола.

— Следы вовсе не похожи на леопарда, — отметил он. — Может, медведь... А зачем Скиба зашел сюда?

Ему никто не ответил.

Выйдя из барака, варвар осмотрел снег кругом, но все было истоптано. Только две капли крови, упавшие, по всей видимости, с морды неизвестного зверя, выделялись на белой поверхности.

— Кто колотит в гонг? — поинтересовался Конан, потому что сигнал тревоги все еще разносился над лагерем, отчаянно и безнадежно.

— Штырь, — отвечал Гонза.

— Скажите ему, чтобы прекратил. Иди, Ми-кель, скажи ему.

— Я никуда не пойду! Я не пойду никуда! — заорал Микель, барахтаясь в снегу. — Ты, ты должен охранять нас. А его съели! Пока ты спал!