Лев Вершинин - Доспехи бога

Колокол зовет, сам не зная, кого и зачем.

Там, внизу, лежит мертвая, полуразложившаяся деревня: вставшие на дыбы груды бетона, бывшие когда-то нарядными маленькими домиками, изорванные в клочья куски железных крыш, груды толченого стекла, сорванные двери, поваленные заборы. Некоторые домишки чудом уцелели, но смотреть на них, пожалуй, еще страшнее: распахнутые настежь двери щерятся несытыми вурдалачьими пастями, вырванные с корнем окна вторят неслышному вою дверей, какие-то тряпки беспорядочными грудами валяются во дворах, и беспомощно трепыхаются на веревке забытые кем-то пестренькие детские носочки…

В деревне не осталось ни одной живой души, даже одичавшие кошки сбежали куда-то. Лишь сады вокруг выгоревших руин, изрытые осколками, искалеченные огнем пожара, иссеченные осколками снарядов, как умеют, дерутся с наползающей смертью. Весна есть весна — и они стараются цвести; даже старый, поросший плесенью мха магальяун, вырванный из земли и поваленный навзничь взрывом, яростно зеленеет единственной уцелевшей ветвью, живя вопреки всему…

Боммм… боммм… боммм…

Ветер упруго налегает на бронзу, ветер раскачивает колокол, и тот послушно подчиняется каждому его прикосновению…

Бомм!.. — плывет над долиной тусклый гул.

Бомм…

Почему-то мне вновь кажется: вот сейчас бронза ударит в третий раз подряд и я уже не сумею вырваться отсюда, из давно минувшего дня, навсегда останусь здесь, среди остывших развалин; мне очень страшно, я очень хочу проснуться…

И просыпаюсь.

Не проснуться трудно: визор вопит, как половозрелый кот в середине марта.

– Убью, — сообщаю я Кузнечику, и Кузнечик делает испуганные глаза.

Он очень тактичный человек, мой первый зам, но понятия о такте имеет крайне своеобразные. Он понимает субординацию, он назубок выучил указания здешних светил, и он ни в коем случае не позволит себе будить непосредственное начальство! Он лучше подождет — столько, сколько нужно будет; вот только, чтобы не так скучно было ждать, включит визор и самую чуточку прибавит громкости. «Самая чуточка» — это значит на полную катушку. И никто не упрекнет Кузнечика, туговатого на ухо после старой контузии. И тем паче не упрекнет Кузнечика непосредственное начальство, поскольку по сей день считает себя виновным в том, что Кузнечик туговат на ухо.

– Здравия желаю, командир! — говорит мой первый зам, вырубая визор.

– Привет, Кузнечик, — отзываюсь я. — Садись поближе.

Он присаживается. Как всегда, крайне осторожно, но стульчик все-таки изгибается и мучительно скрипит. Хотя и пластиковый. Не могу понять, что вообще может скрипеть в пластике? Но ведь факт: поскрипывает, хотя мой первый зам как минимум половину своего веса удерживает на весу, изо всех сил напрягая ноги.

– Как дела на фирме?

– Веников не вяжем, — докладывает Кузнечик. — Тебя дожидаемся.

– Урод, — констатирую я.

Кому другому Кузнечик такого не простил бы. Случалось, шутники отправлялись прямиком в реанимацию за куда более изящные комплименты. Но мне — можно. И еще пятерым можно. Потому что именно мы — вшестером — некогда вытаскивали из горящей Кашады тощенького нескладного парнишку, тогда еще вполне соответствовавшего своему прозвищу, вытаскивали на закорках, передавая друг другу, как эстафетную палочку, и вытащили-таки, хотя диагноз «Айболита» был совершенно однозначен: вероятность летального исхода — 97 процентов, а инструкция в подобных случаях категорически предписывала эвтаназию. В конечном итоге Кузнечик остался без «Звезды Героя» посмертно, зато получил «За отвагу» вместе с остальными — кроме меня, понятно, а я провел трое суток в изоляторе, объясняя хлопцам из внутренней службы причины нарушения инструкции.

– Урод, — Кузнечик нынче на редкость покладист. — Что есть, то есть.

Две синие жилы вздуваются на лбу, глянцево-розовые, в желтых прожилках рубцов щеки растягиваются, безгубый рот щерится. Он в прекрасном настроении, мой первый зам, если уж позволяет себе улыбаться. А когда-то давно у него была очень хорошая улыбка, открытая и белозубая, почти как у предпоследнего увлечения Старшей. Что ж, медицина прыгнула выше головы, слепив из ничего некое подобие лица; большего не сумел бы сделать и Авиценна…

– Какими судьбами? — интересуюсь я.

По идее, ему следовало бы смутиться — хотя бы для виду. Ибо ныне, когда начальник пребывает в стационаре, первому заму надлежит в присутственное время отнюдь не наносить визиты вежливости, оставляя без присмотра родной департамент, а, напротив, гореть на работе, подавая подчиненным пример усидчивости, вдумчивости и прочих составных трудоголизма.

Но смутить Кузнечика нелегко.

– Я не надолго, — извещает он. — И у меня для тебя две новости. Одна хорошая, вторая — еще лучше.

– Давай хорошую, — требую я.

– А потанцевать?

– А в морду?

– Злой ты, командир, — изо всех сил хмурится Кузнечик. — Вот уйду я на пенсию, плакать будешь, звать, а я не приду. Ладно, держи, я не жадный…

Я взял конверт и вскрыл его.

Здешние эскулапы по своим, им одним понятным соображениям наложили запрет на все виды общения с волей до окончания курса. В смысле, живого общения. И письменного тоже. Вот что можно, так это видео. Это — сколько угодно, но исключительно сериалы; современная наука утверждает, что они укрепляют в пациенте стремление к добру и красоте. В результате неизбежный раз в трехлетку разгрузочный месяц можно смело засчитывать за год.

Гм-гм…

«Здравствуй, папочка. Можешь меня поздравить, я опять очень-очень несчастлива. Не везет мне, всегда и во всем не везет…»

Ровные крупные буквы бежали одна за другой, слегка наклоняясь вправо, словно волны, гонимые несильным ветром.

Как и следовало ожидать, очередной соискатель оказался сущим ничтожеством и собственником, да к тому же еще и с претензиями на исключительность. Он, естественно, готов выстроить для любимой хрустальный замок и даже быть тройняшкам отцом родным, но при этом позволяет себе ставить условия: ее четыре «Оскара», понимаете ли, мешают его творческой реализации. Нет, мама была права, когда не хотела о нем даже слышать. А она… она… она… не знает, что ей теперь делать. Нет, с этим придурочным гением все кончено, навсегда и безоговорочно, но («…папочка, родненький!..») она только сейчас, вчера вечером, около девяти, поняла, что любит Эрнесто. Да-да, Эрнесто, только не того, с которым отмечала Рождество в Акапулько, и не баскетболиста, а другого; я должен помнить, он какое-то время был у нее начальником охраны, но потом она его уволила за вранье. Да, он ей врал, все врал, а она его, кажется, все равно любит. И сейчас ей даже не с кем поделиться всем этим, не с кем посоветоваться; мама есть мама, ее советы — это прошлый век, даже не прошлый, а позапрошлый, двадцатый, а Маша говорит: решай сама, а Дашка вообще отказывается говорить об Эрнесто, да и не станет она, Старшая, слушать Младшую, тем паче что у младшей сестры на целых три «Оскара» меньше, и второй ей не светит, по крайней мере в этом году, хоть злая девчонка и считает себя сильно умной; вот и выходит, что она, Старшая, совсем одна, и пишет она потому, что «ты, папочка, обязательно придумаешь, как поступить, и вообще — приезжай, кроме тебя поговорить по душам не с кем на всем белом свете…».