Закон обратного отсчета (СИ) - Орбак Леся

Солнце, закатываясь на бок, лезет в окна рыжими лапами. Джен заваривает чай и включает телевизор. Каналы транслируют домохозяечную муть — на ток-шоу спорят о геополитике, реклама соблазняет купить новый хэтчбэк и стирать только «Лаской», в новостях хвалятся освоением нанотехнологий и спасением села дотациями пятьсот рублей на человека. Спустя пару десятков каналов Джен понял, что выбирать придется между сериалом про ментов и историей доярки в столичном бизнесе — так себе перспектива.

Копаться в байках нет вдохновения. Да и сил после подвига остались крохи. Всякий раз выезды опустошают Джена как мотор Нортона — бензобак. Каким бы ни случился исход, энергетическая батарея инквизитора разряжается до нуля. С Джа все наоборот, его адреналин еще долго рвет на части, требует выхода. А Джен сдувается. Поэтому ночью проще: вернулся, в душ и спать, отключиться, чтобы завтра с новыми силами жить, суетиться, работать, ничего не успевать конечно же, откладывать что-то на потом с чистой совестью.

Сегодня спать еще рано. Можно принять душ, поваляться в кровати со смартфоном, посмотреть ролики на Ютубе или поискать в соцсетях симпатичных девчонок для несерьезных отношений, а часа через два-три завалиться на ужин в бар к Косе через дорогу. Да, так Джен и поступит.

На втором этаже дома — санузел, две спальни и два места силы: спортзал Джена и студия Джа, которую пророк называет «палатой для буйных» из-за мягких стен, обшитых звукоизоляцией (совершенно бесполезной при постоянно открытых дверях). По полу здесь разбросаны подушки, на сколоченном из необработанных досок столе выстроена пирамида из микшерного пульта, ноутбука, миди-клавиатуры. У дальней от двери стены — ударная установка. Вдоль самой длинной, на стойке, которую прислали по почте откуда-то из северной Европы, в ряд стоят гитары: пара акустических, Стратокастер, Эпифон, Ибанез, четырех- и шестиструнная бас-гитары. Рядом на полу — россыпь педалей, которые тянутся разноцветными кабелями как щупальцами к Маршалловскому комбоусилителю. В палате Джа может пропадать часами.

Чем пророк занят, слышно уже в гостиной. Дребезжат тарелки, мрачно ухают барабаны, колотушки неистово метелят обе бочки. Джа выпускает пар на свой манер, для него установка сродни боксерской груше, на которой можно выместить все — и отчаяние, и бессилие, и ярость. Сегодня Джа передает Вселенной-суке привет с посланием «я тебя переиграл, выкуси». И Джену радостно, что он приложил к этому руку.

У Джа с утра раскалывается голова, и Джен перепрятывает обезболивающее по самым тайным уголкам дома и сада. Но куда там, разве утаишь что-то от ходячего рентгена? И передозировкой не запугивается, у него, видите ли, организм по-другому устроен.

Только к полудню стихли партизанские бои.

— Послушай, Джен, а давай…

Он валяется на излюбленном диване в гостиной, свесив ноги в драных тапках через подлокотник, чтобы не разуваться. Этот диван задвинут прямо под лестницу на второй этаж, и к самой лестнице снизу прикручен телевизор, у которого во вселенной Джа существует всего два режима: либо он орет на весь дом, либо включен без звука, ради мельтешащих перед глазами картинок, не мешающих внутреннему монологу или читающему на соседнем диване Джену.

— Давай свалим куда-нибудь хотя б на неделю, а? — Джа швыряет мелкой подушкой через всю комнату, и Джен вынужден отвлечься от «Источника» Рэнд. — Так, чтобы на самолете.

— В Африку что ли?

— Да хоть в Африку, хоть в Индию! Забуримся к какому-нибудь племени, слона приручим.

— За неделю не приручится, — прикидывает Джен с серьезным видом. — И нафиг тебе слон? Будет тут ходить по дому, хоботом махать. Может, не стоит?

— И правда, у нас же ты есть, — Джа ловит брошенную в ответ подушку и зажимает ее между коленей. — Просто… Так все осточертело. Сидим как на поводке. Мне как-то…

— Тесно, — догадывается Джен. — Сколько мы здесь торчим безвылазно? Года два есть, да? А тебе и в голове собственной тесно, раз болит. Кстати, как? Отпустило хоть немного?

— Отпустило.

Свернув с темы, они замолкают на долгие минуты. Джа пялится в немой экран, Джен смотрит сквозь громадную, припаркованную в углу вазу из расписной глины, и оба не видят ни того, ни другого.

— Ты ведь знаешь, нам нельзя уезжать, — Джен акцентирует «нам», без слабины в голосе, жестко и категорично. — Твои приступы участились. Вот затянется перерыв хотя бы на месяц, как раньше, обещаю, смотаемся куда-нибудь. Может, даже через океан, раз тебя так на просторы тянет.

— А если передышки больше не будет? — Джа раздраженно сбрасывает с дивана ноги. Глаза — как два прицела, пальцы вот-вот проделают дырки в диванной обивке. — Мы столько городов сменили, везде одно и то же. Где-то реже, где-то чаще. Мне что теперь всю жизнь ныкаться, чтобы обратно в психушку не загреметь? Ты понимаешь, что куда бы я ни сунулся, эта дрянь мне все портит.

Джен понимает и молча ждет, пока Джа выговорится. Вспомнит, как в шестнадцать, отключившись, разбил свою первую машину, в девятнадцать — упал прямо на сцене, как в двадцать три загремел в наручники возле трупа мальчика, которого надеялся спасти. Джен знает, куда бы Джа ни пошел, его дар-проклятье болтается толстой удавкой на тощей шее пророка. Ему, действительно, должно быть тесно и душно. Поэтому Джен дожидается финала тирады, чтобы сказать:

— Ты прав, Джа. Но разве ты себе простишь?

Смерч стихает.

— Нет, конечно, — вздыхает пророк. Усмехается. — Совесть не позволит. Рыжая, кривоногая такая совесть, чтоб тебя.

— Я не рыжий.

— Хоть с кривоногим смирился, — бурчит Джа, снова складывая ноги на подлокотник.

Джен вытягивается на диване и демонстративно утыкается в книгу. Он перечитывает абзацы по несколько раз, потому что между ровными строчками вальяжно шествуют слоны со сморщенными, толстокожими ногами, а в комнате будто становится по-африкански жарко и душно.

Ближе к вечеру, когда солнечный свет растягивается красной полосой на горизонте, появляется работа. Помятый грузовик подкатывает к гаражу и нетерпеливо орет гулким, протяжным сигналом. У водителя, нанятого для перевозки, нет ни трапа, ни досок. Припоздай Джен на минуту, старенький Днепр попросту скинули бы с кузова. А мотоцикл хороший, добротный, притом — ухоженный, с первого взгляда видно. Для хозяек — двух женщин лет тридцати и пятидесяти на вид — этот байк не просто груда железа, их коробит от небрежности мужлана и стыдно перед Дженом за хамское обращение.

— Вот и звони по объявлениям, — расстроено жалуется младшая стоящему рядом Джа, пока ее мать расплачивается с грузчиком. — Надо было давно самой научиться ездить, да все никак.

— Отцовский байк? — спрашивает Джа, догадавшись.

— Да. Вроде как наследство. С детства меня на нем возил. Пару раз садил за руль, когда еще была маленькой, так у меня потом руки скрючивало. Попробуй, удержи такую тушу.

— Тяжелый мальчик, — соглашается Джа. Улыбается хозяйке так, что морщинка меж ее бровей разглаживается. — Сколько хотите за него?

— Нам знакомый говорил, — вмешивается старшая, — что его можно продать за сто тысяч. Он в машинах разбирается и в мотоциклах тоже.

Соврал знакомый, если он вообще существует. Дороже пятидесяти они не продали бы, даже будь мотоцикл в масле. Джен пока не готов ответить, он только сверил номера рамы и двигателя с указанными в документах, но в начальной оценке, вроде, не ошибся — состояние байка на самом деле великолепное.

«Заботливый у тебя был хозяин», — шепчет Джен мотоциклу, дергая кикстартер. Байк отвечает ровным гулом и на поворот ручки газа откликается моментально. Бодро мигает светотехникой. — Давай теперь прокатимся.

Джен садится на мотоцикл, и старик Днепр бодро рвет с места под растерянное хозяйское «куда?!». Ничего, Джа объяснит им и про коробку передач, и про подвеску, которые непременно нужно проверить, потому что этот байк Джен пускать на запчасти не намерен, эти колеса свое еще не откатали.