Алла Гореликова - Меч войны, или Осужденные

– И благословение Святой Церкви, – ввернул сэр Барти, – ведь там, на северных островах, сплошь язычники.

– Верно, – грохнул кубком по столу сьер Кариссиен. – Они нуждаются в Свете Господнем, и славны будут те, кто принесет его туда! Хотя дерутся безбожные псы отчаянно.

Мариана тайком перевела дух: беседа склонилась в самую безопасную для нее сторону. Видимо, офицеры императора не слишком отличаются от рыцарей короля: так же любят вспоминать былые подвиги и расписывать в красках грядущие деяния. Девушка ела жгучее мясо, запивала кислым соком и слушала краем уха: лишь бы не пропустить случайное обращение к ней. Но в разговоре о морских сражениях, абордажах, десантах и прочих прелестях истинно мужского времяпровождения ей, хвала Господу, места не нашлось.

– Больше я туда не пойду! – Мариану передернуло: вспомнила навязчивое внимание капитанова племянничка, его пристальные взгляды, «случайные» касания, пышные комплименты. – Свет Господень, что они о себе воображают?! А этот самый сьер, капитан, он же только вид делал, что его сдерживает, а сам… сам! Да как он вообще может подумать, что я… что он…

Девушка пнула упавшую с дивана подушку: слова закончились раньше, чем выплеснулась злость.

– Кто – он? – Хотя веселого в их положении было мало, Барти с трудом удержался от улыбки. Оказывается, иногда обычное ехидство изменяет Мариане, и она становится похожей на обиженную маленькую девочку, что возомнила себя взрослой. Смешно и трогательно.

– Оба! – отрезала девица. – Два, прости меня Господи, самовлюбленных гусака! Барти, сколько до Ингара?

Рыцарь озадаченно подергал ус.

– Дней десять, наверное. Как погода.

– Так, Барти… ты сможешь сказать, что меня укачивает? Что я лежу пластом и никого не могу видеть? Что меня выворачивает наизнанку, и их, псы их раздери, прекрасная госпожа умрет на месте от стыда, если они увидят столь отвратительное зрелище?

Себастиец все-таки не сдержал смех.

– И нечего ржать, как твой Храп, – проворчала Мариана.

– Скажу, – пообещал рыцарь. – Скажу, что ты не в силах оторвать голову от подушки, вся позеленела и грозишься в Ич-Тойвине уйти в монастырь, лишь бы не пришлось пересекать море еще раз.

– Тоже годится. Лишь бы до Ингара дотянуть. – Девушка заправила за ухо непослушную прядь, и Барти вдруг поймал себя на странной мысли: будто и этот ее жест, и ехидное фырканье, и улыбку – то робкую, то озорную – он знает всю свою жизнь.

– Я не дам тебя в обиду, – пообещал рыцарь.

Мариана кивнула:

– Я знаю, сэр Барти.

Вдруг так захотелось ткнуться носом в его плечо, замереть так… укрыться от всего плохого… Девушка почувствовала, как заполыхали щеки, и спрятала лицо в ладонях.

– Ну что ты, Мариана? – тихонько спросил Барти.

«Я – всего только свидетель, – вспомнилось вдруг девушке. – Глаза и уши, не более того». Смешно. Ну какой из тебя «просто свидетель», мой прекрасный сэр… Ты слишком добр для роли беспристрастного наблюдателя. И что б я без тебя делала? И… я кое-что обещала тебе.

Девушка подняла голову, прерывисто вздохнула. Мелькнула трусливая мыслишка: почему бы не оставить все, как есть? Он не спрашивает, он слишком деликатен для расспросов. Как чувствует, что ей не то что говорить – вспоминать больно…

Стыдно, Мариана. Ты обещала. Уж кто-кто, а сэр Бартоломью имеет право знать, почему так важно тебе выполнить поручение пресветлого. В конце концов, вы еще даже не в империи, а ты уже вовсю прячешься за его спиной! И разве тебе самой не хочется, чтобы он перестал считать тебя глупой девчонкой, возжелавшей славы и приключений?

Но разве жалость или презрение – лучше?

Мариана стиснула ладони. Не лучше, да. Но…

– Сэр Барти…

Рыцарь глядел на нее с сочувствием и тревогой. Молча глядел. Вот интересно, подумала вдруг Мариана, многие бы из его отряда удержались сейчас от слов, вроде «говорили тебе сидеть дома»?

– Сэр Барти, в Южной Миссии… я обещала вам рассказать, помните?…

– Мариана, если тебе трудно об этом говорить, ты вовсе не должна…

– Я обещала! Или вы считаете меня бесчестной, благородный сэр?

Барти чуть заметно качнул головой:

– Что ж, тогда рассказывай.

– Вы… – Девушка сглотнула. – Вы все сочли меня взбалмошной глупой девчонкой. Понятно, стать членом Ордена – большая честь, парня-то не всякого возьмут, а тут девица пришла требовать… а потом еще и подвига искать понеслась, нет чтоб домой вернуться, раз уж отказали. Глупо, да. Я сама знаю, что глупо.

Барти слушал. Не торопился осуждать или оправдывать – ее или своих товарищей.

– Только мне возвращаться некуда было, – чуть слышно призналась Мариана.

И замолчала.

Барти ждал, но у девушки словно ком встал в горле. Слова не шли; она вдруг остро, до боли пожалела, что все-таки решилась рассказать. Ну и пусть бы дурой считал, так ли это важно?!

Конечно, важно. Ведь сама ты знаешь… и скажи правду хотя бы себе! Признайся, что ты сама предпочла бы оказаться дурой, чем…

Струсившей.

Предавшей родовую честь и память отца – из страха.

Рассказывай. Пора ему узнать правду. И если он отвернется от тебя, станет презирать – пусть это будет сейчас.

– Объясни, Мариана, – нарушил молчание Барти. – Как это – «некуда возвращаться»? Тебя что – выгнали из дома?

Девушка прижала ко рту ладонь; в глазах ее вскипели слезы.

– Но послушай…

– Нет! – Маленькие кулачки с неожиданной силой впечатались в гору подушек. – Я! Это я! Я отказалась от него!!!

И Мариана, рухнув на диван, зарыдала.

Барти растерянно смотрел, как тонкие пальцы комкают шелк покрывала, как трясутся плечи, как девичье тело бьет крупная дрожь. Ругнулся, кинулся к вещам. Выворотил сумку, схватил футляр с зельями. Отшвырнул. Вернулся и попросту сгреб Мариану в охапку. Вместе с покрывалом: пальцы девушки сжимали ткань так крепко, что отнимать стало бы напрасной тратой времени.

Прижал к себе: крепко и бережно, как ребенка. Зашептал что-то глупое, бессвязное: не то «тише, девочка», не то «всё будет хорошо». Осторожно сел на край дивана, прислонился спиной к переборке. Шлюп набрал ход, боковая волна покачивала его, словно колыбель. Подумалось мельком: если качка усилится, капитан вполне поверит в плохое самочувствие пассажирки. Да что же с тобой, Мариана? Так плачут, когда настоящее горе, но кто смог бы носить в себе такое – и не выдать ничем – весь наш путь, день за днем и ночь за ночью?… Или у тебя были причины зажать его в себе, скрутить, спрятать ото всех? Кто обидел тебя, девочка? Кто посмел?

Девушка наконец обмякла в его руках, рыдания стали тише; Барти осторожно опустил ее на диван, пристроил под голову подушку. Налил в серебряный кубок воды из умывальника, подсел к спутнице: