Лев Прозоров - Евпатий Коловрат

Скрип половиц под коврами — подумалось неуместное «будто скрип снега». Идёт, родная, во двор звать. Воевода прикрывает глаза. Пусть подойдёт поближе, пусть тронет за плечо — чтоб можно было вскочить, подхватить на руки, закружить по горнице. Как год, как два назад, как всё эти пятнадцать лет счастья!

— Вставай, воевода. Месть да могила заждались, — холодная рука легла на плечо, холодный голос, как сухим снегом, царапнул уши.

Врут люди. Не сны самое тяжкое для ослепшего. Пробуждения. Когда каждое утро вновь безжалостно вышвыривает из-под синего неба в черную тьму.

Терем сгорел. Маленькая ручка с кольцом, примёрзшая к каменным плитам собора, никогда не ляжет к нему на плечо. Те, кто пел колядки по улицам и псалмы в Успенском соборе, лежат под снежным саваном, и некому их отпеть, некому оплакать, кроме позёмки.

Выстыла пустая горница, не удержала тепла шкура-чепрак, которой занавесили ставшее дымоволоком окно. Дотлели головни в костре. Холод быстро сгонял остатки сна.

Гридни поднимались с постелей из чепраков и сёдел, руки без мыслей совершали привычное, утреннее, в кровь въевшееся за годы походов, войн и охот — оправляли ремни и застёжки, проверяли оружие в ножнах. Седая княгиня не торопила — стояла в стороне, у стены, и смотрела с равнодушием, подгонявшим злей любых слов.

Серело за окном.

оевода встал, вышел в переход, где дремали стоя дружинные кони. Прошёл мимо них, вышел малой дверью на двор. Зачерпнул ладонью снега, растёр по лицу, захватил губами. Во рту посолонело. Воевода стиснул кулак, прикрывая глаза.

У снега был вкус золы и крови.

Скрипнуло за спиною — ржавыми дверными петлями да снегом.

Воевода повернулся к княгине:

— Госпожа, приказывай. Куда нам идти нынче?

— Какие приказы, воевода… слыхал ли про Пертов угор?

Воевода, помолчав, кивнул. Говорили, до недавних пор жили при древнем месте хранители, и каждый нарекал сына Пертом — а иные шептались, что был Перт один — старый, как каменный топор, которым били на угоре жертвенный скот, били с тех пор, когда в этих лесах не знали железа. Много говорили о Пертовом угоре, да мало хорошего. Место было не из тех, что поминают к ночи, — и хоть казалось уже, что теперь, когда не осталось ничего — ни города родного, ни Государя, ни друзей-дружинников, ни семьи… ни жизни самой, — что теперь нечего уж бояться, а старая опаска, оказывается, была жива. Воевода придавил её, словно пугливую мышь сапогом. Мертвецу нечего бояться дурных примет, а где страх, там и сила. Сила, что поможет отомстить…

— Туда, значит, поедём.

— Не спеши, воевода, — качнула седыми волосами муромская княгиня. Она снова куталась в воеводин плащ. — Не всё так просто. Проводник нам понадобится.

— Проводник? — Много ж чего ещё осталось на заснеженном пепелище его души. Теперь воевода почувствовал что-то вроде удивления. Впрочем, не живое чувство, а так — словно смотришь на занесённое позёмкой мёртвое лицо, вспоминая, каков был человек.

— Не то думаешь, воевода, — чуть покривились стылые губы. — Знаю я до Пертова угора дорожку, и ты знаешь, и в дружине твоей, поди, не один — не сам, так с чужого слова слыхивал. Только мы туда не гулять едём, не на угор любоваться. Угор — дверь, а за дверью сила, что нам с тобой надобна. Вот чтобы в ту дверь постучать, да так, чтоб открыли, проводник и нужен.

— А ты, госпожа, как же?

Блудячие огоньки, отражавшиеся в тёмных холодных омутах княгининых глаз, дёрнулись, будто от боли.

— Ты, воевода, меня вчера слушал или нет? На Пертовом угоре ты, прости уж лесную дуру на прямом слове, никто, чужак. А я — я хуже, чем никто. Отступница я. Вот и выходит, что без проводника нам на том угоре делать нечего.

Рассветное серое небо тронуло розовым — словно наледь с кровью да сажей сковала и небо над мёртвым городом.

— Где ж нам его взять? — спросил воевода, глядя на небесную наледь. — Кроме тебя, госпожа, у нас кумирник один Чурыня, так он черниговец.

Вместо ответа седая княгиня подняла руку, указывая на громаду Успенского собора. Башни его уже зарозовели, а на верхушках позолоченных крестов зароились искорки — первые отблески невидного с земли солнца.

— Там наш проводник, воевода.

Воевода покрепче придавил сапогом вновь заскребшуюся под подошвой мышь-опаску, чтоб кости хрустнули у скаредной твари. В соборе живых не было — только мощи, выкинутые из распотрошённых рак жадными до добычи чужаками, да изрубленные тела искавших защиты у Пречистой горожан..

Его сыновей. Его жены… Воевода снова прикрыл глаза, словно ища в темноте под веками облегчения.

— Там он, — зашелестел из темноты голос-позёмка. — Под алтарём лежит. Слыхал ли, воевода, как собор этот ставили? Про Медведь-камень слыхал?

Воевода кивнул рысьей прилбицей. И впрямь, поминался в тех сказах Пертов угор.

Ста лет не минуло, при дедах было — Государь Глеб Ростиславович возводил Успенский собор, и, говорили, тогдашний владыко, Ефросин, отказался благословить его — покуда оскверняет землю бесовское гнездо на Пертовом угоре. Сын Государев, князь Владимир Глебович, вызвался разорить кумирню. Шептали, будто и последнего Перта вёз с собою молодой князь в город, вёз, да не довёз. У Тимошкиной веси, хмельной и весёлой, спросил связанного кудесника — мол, а мне-то что твои кумиры пророчат? Будто бы посмотрел исподлобья на молодого князя ведьмак и проронил: «Горе дома найдёшь». Разъярился молодой князь, покинувший в тереме жену на сносях, велел гридням утопить Перта в ближнем озере. А приехав — посмеялся над злым предсказаньем. Сына родила ему княгиня, и назвали княжича по славному деду — Глебом. И часто, говорили, вспоминал слова Перта князь Владимир и смеялся над ними. Говорили, смеялся он и в тот день, когда рассказали ему, что сын его, Глеб, стакнувшись с половцами, перебил созванных на пир-братчину в честь Ильина дня братьев. Страшным смехом смеялся постаревший князь, повторяя: «Горе дома найдёшь!» Так изнемог от смеха, что слёг и не встал больше.

Но не одно предсказанье-проклятье последнего Перта привёз тогда в город молодой князь, тёзка святого. На дровнях привезли тогда с Пертова угора синий Медведь-камень. И про тот камень рассказывали тоже всякое. Рассказывали, как натужно шли кони, как надрывались они и падали, как срывался с дровен сам камень, норовя покалечить, как вязли в земле полозья, как на ровном недавно пути проступали камни, ухабы, древесные корни, как осел и поплыл под дровнями берег, и синий камень едва не сорвался в Оку, и сам князь тянул тогда дровни вместе со своими людьми, а двое — так и канули в реку с оползнем. И совсем тихо говорили — как тяжко было идти рядом с камнем или сидеть на дровнях, как страшно было ночами, когда душили спящих ночные мороки, один лютее другого, так что бывалые воины кричали во сне, будто дети. И отец воеводы каждый год ставил свечу своему ангелу-хранителю, святому преподобному епископу римскому Льву, что не взял его с собою тогда молодой князь. Потому как не пришлось потом завидовать никому из тех, что привезли Медведь-камень.