Юлия Мельникова - Львив

Но подрастающему Ахмеду было больно видеть незрячую маму.

Сначала мальчик не понимал этого, пока однажды его не стали дразнить старшие ребята во дворе — сын слепой, сын слепой! Ахмед лез в драку, но обидчики оказались намного крупнее и сильнее его. Они обзывали его, били и быстро разбегались, если видели на улице кого-нибудь из взрослых. Нахалята болтали, будто Ахмед тоже обречен ослепнуть, а что он еще видит — досадное недоразумение.

— Давай выколем тебе глазки! — пошутили ребята и начали гоняться за Ахмедом с сапожным шилом…

Это стало последней каплей. Зареванный Ахмед побежал к отцу в лавку, и, захлебываясь слезами, кричал, что он — сын слепой, и никто более.

— Ничего, Ахмед, — сказал Фатих, — пройдет время, в Львив приедет доктор, который вылечит маму. Он протрет ей глаза целебным раствором из заморских трав, и она будет видеть!

Фатих сам не знал, откуда в его голове появилась эта мысль. И еще долго он рассказывал Ахмеду об этом выдуманном докторе, который скоро приедет из темного леса за дальними горами, который лечил самого короля и важных панов, и султана с женами.

Фантастический лекарь этот существовал лишь в воображении Фатиха, он просто утешал плачущего сына, не догадываясь, что затем все воплотится в явь. Маленький Ахмед тем зимним утром побежал по Поганско-Сарацинской, чтобы проверить застыла ли за ночь налитая им ледяная горка. Улицы Львива, особенно в кривой нехристианской части, дыбились непокорными змеями, создавая немало удобных для катания спусков. Один из них находился в конце Поганки, и вел в низкое, на зиму замерзающее, болотце. Если вечером залить спуск водой, то ночные морозы превратят его в изумительно гладкую горку, с которой лететь — сплошное удовольствие.

Добежав до горки, Ахмед увидел, что снизу, со стороны болотца, навстречу ему идет какой-то странный человек, в пушистой лисьей шапке, но босой и раздетый вплоть до длинного холстяного балахона. За спиной незнакомец нес заплатанный мешок. Ахмед даже помахал ему рукой, но тот все приближался и приближался. Увидев мальчишку, знахарь Якуб обрадовался. У детей всегда выведаешь, кому надо помочь, расскажут все, только умей слушать. Якуб заговорил Ахмеду зубы, наплел с три короба той чуши, которую нередко плетут взрослые, чтобы дети выполнили их неприятные требования. Он назвал себя волшебником, а, узнав, что турчонок живет в доме, чья стена примыкает к еврейскому гетто, заулыбался. Якуб плохо помнил львиный город, поэтому заплутал, попав немного не туда. Мальчишка подскажет мне, как перелезть через стену, прикинул Якуб, а уж там я свой. Услышав, что Якуб волшебник, Ахмед испугался.

Но тотчас же он подумал, что волшебник наверняка сумеет исцелить маму. И… рассказал все, что знал. Знахарь призадумался. Если Ясмина родилась зрячей, ослепла из-за искр, попавших ей в глаза при пожаре много лет назад, то почему бы не попробовать мои глазные капли? По крайней мере, они ей не навредят, а вернется ли зрение — зависит не только от меня.

— Пойдем, мальчик, к твоей маме — уверенно произнес Якуб, — я постараюсь ей помочь.

… Ясмина, ни на что особо не рассчитывая — столько докторов пытались лечить ее глаза! — купила у странника флакончик с каплями, и, записав, когда следует закапывать их, обещала это исполнить. Ахмед проводил Якуба до арки, ведущей в дворик Староеврейской улицы, и с тех пор его больше не встречал. Ясмина аккуратно закапывала капли, полагая, наверное, что сыну попался бродячий шарлатан, всучивший флакончик с обычной водой.

Якуб так и не узнал, что красивая турчанка, которой он дал флакон с глазными каплями, стала видеть. Ясмина прозрела внезапно, сама того никак не ожидая. Вечером, неся свечу, она заметила, что видит неяркий свет.

Это ее очень изумило: в глазах всегда царила чернота. Подумав, что она заболевает и этот свет мерещится, Ясмина легла спать. Фатиха в те дни дома не оказалось — он уехал в Краков за товарами для лавки.

Но наутро свет не исчез. Так продолжалось несколько дней подряд, с каждым днем чернота все убавлялась, а свет, наоборот, прибавлялся. К возвращению Фатиха она уже различала контуры предметов. Ясмина призналась, что слепота ее медленно тает, словно снег на ярком мартовском солнце, и она понимает, где черное, где белое. Фатих поразился. Визит странного человека в лисьей шапке, говорившего по-польски, вмиг напомнил ему выдуманные для сына «утешалки». Фатих тщательно изучил надпись на флакончике с каплями, понюхал его, а затем пошел к герру Брауну, владельцу аптеки «Под серебряным оленем». Он, тайный помощник львовских алхимиков, должен знать все лечебные капли, снадобья и эликсиры, решил турок. Однако герр Браун — даром что отличный фармацевт, учившийся не один год — ничего ему не объяснил.

— Это травы, родниковая вода. — развел руками немец, — шарлатанством не назовешь, но и от медицинской науки далеко. Лучше б вы ее в Неметчину свозили.

Озадаченный Фатих решил ждать. Прошло несколько месяцев, и Ясмина благодаря каплям Якуба вернула себе зрение, не очень острое, но вполне достаточное, чтобы не налететь на острый угол или угодить под колеса экипажа. Теперь она была не слепа, а всего лишь слаба глазами.

Казалось, что в турецком Каменце, напоминавшем ему родной Измир, с шумными базарами и высокими минаретами, Леви Михаэль Цви абсолютно счастлив. Ведь это Османский султанат, его дом, с которым его — как и всех турецких евреев — связывают незримые узы сопричастности. Но Леви вспоминал Львив. Те несколько лет, что пришлось провести там, в поисках загадочных манускриптов Эзры д’Альбы, сделали его настоящим львивцем, страстным обожателем серой брусчатки польских улиц, лабиринтов восточных двориков, песочных срезов Змеевой горы и старого Высокого Замка. Леви полюбил даже омелу, цепкими присосками опутывающую галицкие деревья, и бледно-зеленые папоротники, прораставшие в сырых углах, чьи молодые побеги разворачиваются как священные еврейские свитки.

— Почему ты грустишь? — спросила пани Сабина, укачивающая на руках маленькую дочку Лейлу-Каролю-Магду-Августу (как и полагается знатной польке, девочку нарекли сразу четырьмя именами).

— Я скучаю по Львиву… — ответил Леви.

— Не говори об этом, — вздохнула она, — хорошо было бы вернуться туда! Ты же знаешь, нет ничего невозможного для Пястов. Мы поедем во Львив тайно, под чужими именами! Поверь, нас никто и не узнает!

— Ну вот, — возмутился Леви, — стоило тебе войти в семью Измирского авантюриста, сразу стала перенимать наши безумства! Опомнись, Сабина! Во Львиве нас никто не ждет. Это не город, а призрак, существующий только в пылком воображении, во снах и мечтах тех, кто когда-то там был! Нельзя вернуться в свое прошлое, нельзя.

… Ночью Леви приснилось: он идет темными львивскими улицами, Татарские ворота закрыты, домой не попасть до рассвета. Леви видит больного, дряхлого льва, охраняющего лестницу у Нижнего Замка. Львиная грива спутана космами, глаза слезятся, когти затуплены, кисточка хвоста уныло волочится по земле.

— Садись на мою спину, — шепчет ему лев по-еврейски, — садись, не бойся, клыки мои давно сточились.

Леви чувствует теплую, шерстяную спину старого льва. Почему-то перед ними оказываются Львиные врата Иерусалима, закрытые до явления Мессии.

— Видкривай — шепчет ему лев уже по-местному, — видкривай, будь ласку!

Леви со страхом ударяет в железо, выкованное еще при Салах-ад-Дине, кулаком — и просыпается. На мгновение ему чудится, будто дряхлый лев стукнул Леви по носу кисточкой хвоста.

Пани Сабине тоже снится Львив. Она поднимается по длинной узкой лестнице, зная, что на самом верху увидит Высокий Замок. Но лестница все не кончается и не кончается, уже устали ноги, хочется присесть.

Польского Львува, того, где живет пани Сабина, давно нет на свете.

Нет и яркого еврейско-турецкого-татарского Львива, армянского Аръюца, итальянского Леополя. Только во сне, иногда, украдкой, словно опасаясь, что снова исчезнет, и то этого мгновения мало.

Львиные пасти надежно сомкнуты.

Львиные врата не открываются.

Мессия так и не пришел во Львов.

… Олеся Духманович приехала у Львив вечером 24 ноября 2004 года.

Еще несколько дней тому назад она вовсе не собиралась путешествовать: на носу зимняя сессия и страшный зачет по сравнительному религиоведению, предмету, который вел очень лютый дядечка. Но внезапно, на телефон комендантши в общежитие позвонила львовская бабушка Олеси.

— Приезжай у Львив, — просила она, — приезжай, родная! Когда еще я тебя увижу? Может, этот год последний.

Вообще-то бабушка о «последнем годе» говорила уже несколько лет подряд, но Олеся решила ехать. Она сама соскучилась по львиным холмам.