Марк Даниэль Лахлан - Песнь валькирии

Крича и визжа, мертвецы бросались на стену из щитов. Она видела, что в глазнице у одного торчит меч, но он продолжал колотить сломанным копьем. Один из двоих норманнов, что были рядом с лодкой, побежал по берегу, чтобы сразиться с врагами, а другой остался стоять, глядя то на нее, то на друга и переминаясь с ноги на ногу. Лодка отплыла недалеко в море, но вдруг замерла.

— Отмель, — сказал Гилфа. — Мы сели на мель.

— Что?

— Нужно толкать. Снова толкать.

Тола спрыгнула в ледяную воду. Вода доходила только до щиколоток. Она толкала, но лодка не двигалась с места.

Мертвецы на берегу пробили заслон из щитов.

Норманны рассыпались в разные стороны, каждый из них бился с тремя-четырьмя противниками. Крики и вопли, звуки, словно мясник рубит тушу на рынке. Тот воин, который бросился на помощь своим товарищам, теперь бежал обратно, но три мертвеца догнали его и зарубили. Оставшийся норманн кинулся к лодке. Тола оставила нож в лодке, поэтому отступила в сторону. Мужчина, не обращая на нее внимания, толкнул лодку сам, и та поплыла свободно. Тола перевалилась через борт, заметив, что норманн сзади нее оказался по пояс в воде. Он погнался за лодкой и ухватился за борт. Мертвецы приближались к воде. С неимоверным усилием Тола помогла воину забраться в лодку.

— Весла! — закричала она.

Возможно, он не понял ее, но ему не нужны были инструкции. Не успел он вставить весла в уключины, как мертвец в разорванной кольчуге прыгнул к ним на отмель и поднял топор. Он вцепился в лодку, но на глубине потерял равновесие и упал в воду. Норманн налег на весла, и лодка стала удаляться от берега.

Он что-то кричал.

— Qu, qu! — Или ей слышалось что-то похожее.

Тола поняла, но лишь пожала плечами.

— Не знаю.

Она оглянулась на залитую ленивым лунным светом землю.

На краю обрыва за ней наблюдала сидящая на коне женщина. Это была Стилиана. Она указала на корабли, и мертвецы бросились к ним.

Холод и бессилие, притупившиеся было от пережитого ужаса, разом навалились на Толу. Она чувствовала внутри себя зов волчьей руны, долгим эхом отдававшийся в ее голове.

— Давай, Луис, — звала она. — Где же ты?

Луис лежал неподвижно. Внутри него рычал волк, несмотря на проглоченный камень, и двинуться означало потерять фокус, потерять человеческий облик, превратиться в шагающее сквозь ночь чудовище.

Он долго спал, а когда проснулся под холодной луной на своем ложе из крови и костей, в нем блеснул огонек отвращения. Он поднялся, присел на корточки и испражнился, ища в экскрементах свой камень.

Он снова взял его. Расчлененные тела вокруг него больше не двигались. Он закашлялся и сплюнул, ощутив во рту привкус соли и железа.

Ему что-то нужно сделать. Кого-то защитить. Кому-то причинить вред.

Он прикрыл камень ладонями, как свечу от ветра, как свет человечности, отгоняющий монстров.

Прошел день, и он вернулся в себя. В ветре был запах гниения. Мертвые зашевелились. Их было много, везде над деревьями витал дух гнили. Волк знал, что они прошли здесь пару дней назад. Человек знал, что его обещание Толе бессмысленно.

В воздухе все еще висела легкая дымка, похожая на паутину, и он двинулся к освещенному луной берегу.

Вокруг не было никого и ничего. Странствуя в одиночку, он не боялся людей и потому без страха спустился вниз, к маленьким фермам, — не для того, чтобы убивать, а чтобы видеть. Что видеть? Что, если жизни больше нет и он — единственное живое существо на земле? Он знал, что это и есть его ужасная судьба: будучи бессмертным, неуязвимым волком, сидеть и выть на пустынной земле. Что станется с убийцей, когда больше некого будет убивать?

Сгорели все фермы, кроме одной, в которой устроили хранилище трупов. У дома лежали пятеро норманнских воинов и три женщины. Луис понял, что ферму оставили для того, чтобы отрядам, продвигавшимся вглубь страны, было где укрыться от холода. Кто-то привязал к кровле над дверью голубую ленту. Эмблема жизни, неподвижно висящая в царстве смерти. Он верил, что отсюда можно попасть в Хель. Его предки говорили, что Хель — это земля, в которую можно попасть, если уйти далеко за горы. И это место, с его сожженными домами, горькое от пепла, сладкое от привкуса жира людей и животных, могло быть предместьем Хель.

Он потрогал ленту и вспомнил своих дочерей в Константинополе, подумал о ребенке, которого увез в Нормандию, чтобы растить там вдалеке от взоров богов. Солнце, светлые волосы, нежный голос. Вот и все, что от них осталось, — остальное смыло прочь, больше они не были людьми.

Было видно, что здесь был бой и мужчины погибли смертью храбрых. На влажной земле, все еще подергиваясь, лежала рука. Они все-таки заставили мертвецов заплатить за проход.

Луис почувствовал, как с его челюстей стекает слюна. Еще мясо. В тусклом свете луны он внимательно изучил свою руку. Когти были черные, каждый длиной с человеческий палец, ладонь мускулистая и жесткая. Еще не волчья лапа, но уже и не человеческая ладонь.

Он наклонился над сочным человеческим телом.

— Есть только одно желание, и это желание — смерть, — произнес он. — Все остальные желания должны склониться перед ним.

Он немного полежал рядом с трупом, вдыхая его густой аромат, лаская его, словно дитя свою куклу. Он прикусил зубами череп. Да, он может расколоть его, как лиса раскалывает яйцо.

Хватит.

Зверь не может желать своей смерти. Только человек это может.

Он побежал к берегу по мертвой земле, где обгоревшие руки торчали из обуглившихся остовов домов, словно мерные колючки, где целая отара овец была заперта в доме, который сожгли. Их черные кости лежали одна на другой замысловатой грудой, напоминая скелет гигантского насекомого.

Он пошел по следам мертвых тел вниз к реке, где в воздухе уже ощущался острый запах соли, вызывающий воспоминания о мясных консервах, мужчине и женщине в лодке — ограбленных, оставленных почти без гроша, о Константинополе, вкусной еде, возродившейся надежде, когда он смотрел вверх на величественные стены университета Магнауры.

Он посидел у кромки воды и оглядел берег мертвых. Всюду трупы, искромсанные и расчлененные. Мигая, из песка на него глядела огрубленная голова с каким-то сомнением в глазах, будто решала, стоит ли умереть снова.

Неподалеку лошадь уныло жевала соленую траву дюн. Он узнал животное, но не мог вспомнить, когда его видел. Вчера? Год назад? В прошлой жизни?

В заливе лежали две ладьи. Смолистый запах корпуса вызвал воспоминание — голубое утро, холодный бриз. Он — мальчишка, выводящий ладью из огромного холла, где она зимовала. Это было не его воспоминание. Внутри него был кто-то еще — кто-то, кого съел, но еще не переварил волк, кто-то в глубине его снов.

Он вернулся к реке, вволю напился. Он был уверен — она ушла отсюда, он чуял по запаху место в дюнах, где она лежала. Он закинул голову и завыл, словно лезвием прорезая воем воздух над водой. Тонкий месяц глянул на него из своего туманного ложа, но на воде было тихо.

А потом, уже в серой предрассветной дымке, он услышал зов руны над водой — эхо собственного волчьего воя. «Я здесь, где ты?» — спрашивал голос.

Он положил камень под язык и поплыл туда, откуда доносился зовущий его голос.

Они слышали, как за ними сквозь туман шла ладья.

Норманн склонился над веслами, выводя лодку за пределы видимости с берега. Тола чувствовала его страх, кислый, словно недозрелое яблоко.

Она не могла убить его, но он мог убить ее. Гилфа лежал на дне лодки, держась за живот. Как только земля скрылась из поля зрения, норманн оставил весла и прижал палец к губам, показывая ей, что нужно плыть тихо.

Она чувствовала, как издалека зовет остров. Там была руна, маленький смерч на полотне творения, и он тянул ее, ждал ее. Он был очень далеко.

Тола ужасно замерзла, хотя ветра почти не было. Весла ладьи шумно опускались в воду.

— Они нас найдут, — пробормотала она.

— Откуда ты знаешь? — спросил Гилфа.

— Они находили нас раньше. Их влечет к нам.

— Их влечет к тебе. Я никогда их не видел, пока не встретил тебя.

— А может, к тебе. У тебя внутри руны.

Норманн жестом приказал: «Тихо!»

Удары весел раздавались уже ближе. Она слышала гортанные крики мертвецов, слышала, как они говорили друг другу, где лодка.

— Ты должен воспользоваться рунами, — сказала Тола. — Ты обладаешь магией.

— Я не могу. Они стынут в моем нутре. Я вижу их, но смотреть на них невыносимо.

— Делай это, иначе я вырежу их из тебя! — крикнула Тола.

— Пожалуйста, не нужно, — умоляюще произнес Гилфа. Его стошнило, но ему нечем было рвать.

— Маль, — сказал норманн. — Горячка.

Гилфа и вправду горел, жар от его тела почти согревал остальных в лодке. Всплески весел на ладье стали слабее, а потом снова громче. По воде промчался рубиновый свет.