Симона Вилар - Ведьма княгини

– Есть, – негромко отозвался он. – Когда ты от мертвого поля в лес шарахнулась, я это понял. Вот и искал тебя.

Он говорил как будто спокойно, но Малфриде с ее умением видеть во мраке показалось, что его лицо как-то изменилось. На нем появилось нечто взволнованное и смущенное.

– Признаться тебе хочу, Малфрида…

И повесил голову, не в силах взглянуть ей в лицо. А она слушала, как некогда он, опасаясь разочаровать возлюбленную Ольгу, отрекся от маленькой Малуши, отдал ту, как что-то ненужное, княгине, и теперь их дочь растет среди челяди Ольги.

– Но ей хорошо там, Ольга о ней заботится, – поспешил добавить Свенельд.

– Значит, и в Ольге есть что-то человеческое, раз чужое дитя приветила, – подумав, сказала Малфрида. – А то после сегодняшнего мне уже стало казаться, что никто ей не мил в этом свете.

Из зарослей на них вышел Претич, едва не споткнувшись о тело неподвижного Мокея. Ругнулся впопыхах, потом к Свенельду: мол, обыскались тебя все, княгиня себе места не находит. А Малфриде подмигнул: надо же, еще недавно едва не пополам сгинался от чрезмерности кровопролития, а теперь опять готов служить, хватать жизнь полными горстями.

Когда он ушел, Свенельд тоже поднялся.

– Ты не ответила, куда пойдешь? – И добавил смущаясь: – Не чужая мне, должен я знать.

– К Малкине, – отозвалась бывшая жена посадника. – Люб он мне стал, хорошо с ним, да и понимает он меня. Вот и будем с ним жить в Любече, с ним и Добрыней, если уж сын мне такой достался. Малушу тоже к себе возьмем.

Свенельд смолчал. В душе потаенно вспыхнула былая ревность, но он заставил ее умолкнуть. А ведь впрямь Малфрида и Малкиня могут стать ладной парой. И дети с ними. Хорошо им будет вот так вместе, можно и позавидовать. Только вот он… Да и за Малушу так стыдно, что и передать нельзя.

Повинный, грустный вид Свенельда стал утомлять Малфриду. Она поглядела на него – и сделала легкий колдовской посыл. И пригрезилась посаднику Ольга княгиня, что волнуется и ждет его. Пригрезилась прекрасная и ласковая, с ясными глазами и разлетом соболиных бровей, с горделивой посадкой головы и ярким ртом, какой он так жаждал некогда целовать. И опять желает.

Свенельд быстро ушел, словно кто приказал, не оглядываясь.

Малфрида дождалась, пока стихли его шаги, и опять склонилась над Мокеем. Потом достала из-под полы пенулы два флакона с живой и мертвой водой. Сперва облила окровавленное тело мертвой, потом перевернула своего давнего врага и, уложив у себя на коленях его голову, влила в рот немного живой. Лицо Мокея дернулось, только что тяжелый затылок потеплел, чуть шевельнулся. Он приоткрыл единственный глаз, еще мутный, еще ничего не понимающий.

В глазах Малфриды разгоралось желтое свечение.

– Ты уйдешь, – приказала. – Забудешь все и уйдешь неведомо куда. Жить будешь далеко отсюда, но жить.

И ушла. А зачем это сделала? – сама не знала. Враг ведь… Но она столько положила их сегодня, что захотела хоть одного поднять.

Она не вернулась к стану русичей, шла через лес быстрым шагом. Шла к Малкине и детям, улыбалась, представляя, как они счастливо заживут. Как люди, без всякого чародейства. Ибо она сделала свой выбор, и никаким темным силам ее не достать!

Когда с подсказки Свенельда пара дружинников явились похоронить мертвого Мокея, того уже и след простыл. Можно было и заволноваться – смутьян и бунтарь, прекрасный воин и смекалистый воевода, он бы мог наделать много зла. Однако за все время зимнего полюдья Ольги по древлянской земле о Мокее вдовьем сыне не было ни слуху, ни духу.

Большую часть времени этого полюдья Ольга провела в древлянской земле. Сама проехала по всем пределам, сама приказывала, где установить крепостцы-погосты, где баню себе велела ставить, где гать через болото проложить, где колодцы вырыть, а где и ловами себя развлекала. Однако с местными жителями держалась столь сурово и неласково, столько дани взяла с них, как товарами, так и людьми, что древляне зачастили к Свенельду, молили слезно защитить от погубительницы. Свенельд отмалчивался. Самому было стыдно, но после резни под Искоростенем понимал: Ольгу не переупрямишь. И он молчал, когда она забирала старейшин в полон, заменяя на своих ставленников, когда вереницы пленных под охраной отправляли на рынки рабов, когда ее люди выгребали из закромов последнее, отправляя в Киев, а еще в Вышгород. Совсем опустела после этого полюдья древлянская земля.

И потеплевшие было одно время отношения Свенельда и Ольги опять стали холодными, едва словом как-нибудь обменяются. Кто и подумать теперь мог, что эти двое некогда сладко целовались под дубом в становище русичей. Когда миновали древлянскую землю и полюдный обоз вступил в край подвластных дреговичей, Свенельд хотел было отстать, остаться у древлян, но Ольга не позволила. И тогда всем стало ясно – не доверяет своему любимцу, хочет сама следить за ним.

На исходе зимы полюдный поезд прибыл в Смоленск на Днепре, сюда же съехались и многие удельные князья, дабы встретиться с правительницей, принести ей присягу. В том, что Ольга удержала в своих женских руках власть, – никто из них не сомневался. Но и не забывали, что она баба. Вот и подумывали, что неплохо бы ей мужа заиметь. А им достойного князя. Эта мысль многих не оставляла, поэтому к Свенельду опять стали приглядываться и шептаться по углам: отчего княгиня посадника древлянского не отпускает? Пошто держит подле себя да на все сходки с ним является? Многих это раздражало, но многие уже и стали это принимать. Даже пошла весть: после возвращения полюдья в стольный Киев Ольга станет женой выскочки-посадника.

Когда княгиня узнала, что все порешили, когда стала замечать, как сторонние князья спешат заручиться поддержкой и дружбой Свенельда, она вдруг заволновалась, испугавшись его возвышения. Едва не прогнала, так была груба и непочтительна. Но Свенельд только усмехнулся. Понимал, как для Ольги нелюба мысль, что ее принудят к браку, что потянут у нее так страшно и жестоко удержанные бразды правления. Потому и сам не пожелал сопровождать княгиню в дальнейшем полюдье, даже не вышел проститься, когда отбывала.

Княгиня это отметила. И хоть прежде всего ценила свою власть, но ведь бабой все же была. Пока она держалась со Свенельдом холодно и отчужденно, думала, что правильно поступает, даже некое удовлетворение получала от его кручины. А как сам Свенельд дал отходную да стал избегать ее, призадумалась. Вызвала к себе как-то Асмунда, стала выспрашивать, что сам Свенельд говорит, куда поедет. Асмунд сказал:

– Малфриду он хочет разыскать.

У Ольги так сдавило горло, что и слова молвить в первый миг не могла. Наконец совладала с собой, спросила:

– Да пошто она ему? Ведь сам же всем сообщил, что брак их в прошлом, что не жена ему более чародейка моя?

Асмунд только пожимал плечами.

– Ты спросила – я ответил.

И горестно так Ольге сделалось. Ей земли кривичей надо было объехать, потом северянский край посетить, дел невпроворот, а она только и думала, что опять ее Свенельд воспылал чувствами к чародейке. И ведь известно, где та ныне обитает – в Любеч подалась. Ольга то знала, так как сама отдавала приказание отвезти туда к Малфриде свою воспитанницу Малушу.

И все, что смогла княгиня, это упросить Смоленского князя Гилю – разудалого весельчака и любезного правителя – оставить Свенельда в его граде, увлечь ловами и пирами, развлекать и веселить, чтобы забыл тот о прежней жене.

Гиля был душа парень, княгине отказывать не стал. Вот и взялся пить, гулять со Свенельдом, тешил того да умащивал, охотами развлекал да воинскими состязаниями. И Свенельд вроде как находил во всем этом удовольствие. Так гулял с Гилей Смоленским, так хмелел и веселился, что в какой-то миг ощутил, что исчезает в его душе надрыв, не оставлявший его после битвы с Кощеем, после резни древлян. И когда настала ясная и яркая весна, как вскрылся лед на Днепре, он на первом же струге отбыл по реке в сторону Киева. Но сперва хотел все же в Любеч заехать.

Град Любеч был расположен на Днепровском пути северянской земли и считался северянским градом. Но говор тут был уже общерусский, не северянский. Ибо немало кораблей собирались в речном затоне у Любеча, многие тут чинили да обновляли суда – благо, что вокруг располагались сосновые корабельные леса, а любечские корабельщики были известны не менее киевских. Вот и стекался сюда люд, кто путем днепровским, кто на работы приходил. Услышать тут новгородский, полянский, даже древлянский говор было не диво, и все это сплеталось в один язык, понятный любому, как любечанину, так и пришлому. Поэтому никого и не подивило, когда прибывший по реке варяг стал расспрашивать о некоей Малфриде.