Яцек Дукай - Иные песни

— Хватит уже, хватит! Растормошить тебя следует, а то заржавеешь тут. На этот ба я же тебя чуть ли не силой выпихнул — и что? Плохо разве сделал?

— Какие новости?

— Вайх, как будто сам не знаешь! Тор отправляется воевать. Снова драка за Уук. Так что представь все эти заказы, один только зимний контингент, а еще же скачок цен…!

— Паразит.

— Гы. А через три часа прибывает «Филипп Апостол» — как раз на рассвете прилетела птица. Досрочно и без каких-либо потерь. И вот теперь говори, что нам не следует произвести инвестиции в собственный флот!

— Без каких-либо потерь, потому что на последний рейс тебе удалось подловить этого перса-гекатомбу. Вчерашний «Всадник» читал? Что-то пожрало клипер Компании, вместе с их наилучшим нимродом, и это где? — в Средиземном море! А ты мне про океанос говоришь!

— Именно потому сейчас ты слезешь с этой кровати и поедешь со мной в порт. Ихмета нужно выловить еще на трапе, пока он не успеет подписать контракта с кем-то другим. Ты его убедишь, чувствую, что вы друг другу понравитесь. В письмах о тебе он выражался с большим уважением — вы и вправду никогда не встречались? Во всяком случае, теперь у тебя оказия будет — обменяетесь своими кровавыми байками, в баню его поведешь, все за счет фирмы, разбрасывай деньги направо и налево, пускай у него в голове зашумит, что только…

— Я не хочу, — буркнул Иероним.

Кристофф с размаху стукнул его по спине — даже чашка с остатками кахвы выпала у Бербелека из рук на постель, а оттуда на ковер.

— Я верю в тебя!

— Фанат…

Пан Бербелек без настроения поплелся в санитариум, где Тереза уже наготовила горячей воды для ванны. Пар осел каплями на цветной розетке, выходящей на внутренний двор дома. Только в это время дня солнечный свет выпирал со двора мокрую тень, но уже через час там уже будет царить каменный сумрак — тогда газовое пирокийное пламя, мерцающе отражаясь от сине-зеленой мозаики, придаст ванному помещению вид морского аквариума. Здесь Иероним частенько кемарил, и рожденные именно здесь сны ласкали его нежнее всего.

Пан Бербелек вообще засыпал слишком легко и частенько — если не считать ночи, когда сон приходил с трудом. С самого детства, сколько он себя помнил, задолго перед Коленицей, его преследовали черные кошмары, о которых после пробуждения он никак не мог рассказать или хотя бы хорошенько вспомнить; помнилось только чувство совершенной затерянности и дезориентации, тревоги настолько глубокой, что ее вообще нельзя было высказать. А вот дни в Воденбурге проходили для него в атмосфере ленивой сонливости, очень часто он вообще не вставал с постели, не одевался — да и зачем все оно было. Слуги только качали головами и ехидничали вполголоса, но он на это не обращал внимания. Голоса, люди, свет и тень, шум и тишина, еда с тем или иным вкусом, смена времен года за окнами — все это сливалось в одну теплую, липучую мазь, что заливала его теплыми приливами, плотно залепляя чувства. Нужна была крепкая рука эстлоса Ньюте, которая вытаскивала Иеронима на поверхность. Ньюте всегда знал — что, как, зачем и почему.

Деньги, деньги, деньги. Казалось, что с момента прибытия в столицу Неургии пан Бербелек ни о чем ином и не думает, во всяком случае, не было никакой другой оси для его действий. Ведь если и вырывался он из этой сети, то не к иным желаниям, но в мрачное безволие и неподвижность, в тот самый тартар старцев и самоубийц, в который из Воденбурга открывались самые широкие врата. Но следовало признать, что богатство — это, по крайней мере, хоть какая-то цель, какой-никакой повод для жизни, может и низкий, но реальный, из него рождаются другие причины, после чего происходит регенерация человечности. К примеру: гордость, личное достоинство — из эстетики одежды и форм этикета. Белизна сорочки и тяжесть перстней на пальцах определяют ценность момента. Так вот мертвые предметы способны морфировать самочувствие человека — так разве не являемся мы самой подлой субстанцией?

Посему, когда он присоединился уже к Кристофу, переодетый в костюм для выхода, с волосами, смазанными пахучим кремом, с завязанным под подбородком зеленым жабо, в черном, застегнутым на все пуговицы британском кафтане и отполированных домашним невольником мягких сапожках — был он уже чуточку иным эстлосом Бербелеком, чем тот, которого Кристофф застал в теплой духоте спальни; чуточку по-другому мыслящим и совершенно иначе себя ведущим. В коляску эстлоса Ньюте Иероним вскочил столь же энергично, как и сам Ньюте. Весеннее солнце уже крепко пригревало, поэтому свой плащ из хумии он сбросил. А вот Кристофф остался в своей обширной шубе с бобровым воротником — когда хердонец располагался в своей обширной повозке, пан Бербелек рядом с ним казался еще более маленьким и незаметным.

Перед выходом он глянул на термометр: семнадцать делений по александрийской шкале — хотя с моря тянуло сильной прохладой, и рваные облака песочного цвета быстро мчались по лазурному небу. Дымы с завода Воэрнера обычно затягивали северный горизонт, но сегодня ветер справился и с ними — небо было словно лаковое. Ехали они в другом направлении, вниз, к порту, и Иероним ни на мгновение не терял с глаз воздушных свиней, длинные корпуса которых сейчас бросало ветром в стороны и вверх. Посчитал: семь. Прибыла одна в цветах султаната Мальты: корзины ходили вверх-вниз. Затем он обратил взгляд к флаговой башне порта. И вправду, уже вывесили извещение о прибытии «Филиппа Апостола». Самого порта он еще не видел, улицы Воденбурга были исключительно крутыми: их спроектировали с мыслью о защите от британских пиратов, которые еще до 850 года ППР нападали на эту часть Европы. Северные города, которые поддались и платили бриттам дань, не подверглись разрушениям, следы которых были заметны в Воденбурге хотя бы в форме выщербленной прибрежной стены. Ее темно-серый массив высился над портовой частью города; теперь в ней находились станции текнитесов моря и причалы воздушных свиней. Из черных глазниц башен выступали овальные хоботы столетних пыресидер.

Прежде чем выехать на портовые бульвары, коляска должна была продраться через еще более сужающиеся улочки старого купеческого квартала — и тут она застряла на несколько долгих минут. Их окружила людская толпа, взвесь окриков, смеха и громких разговоров на четырех языках вползла в уши, а в ноздри — запахи, от самых банальных до самых экзотических, последние — из индийских и персидских лавок, открытых «палаток глупцов», все резкие. Как всегда бывает в такой толкучке и замешательстве, всякая вещь казалась менее сама собой, чуть более — чем-то иным, а значит — ничем… вещь, слово, воспоминание, мысль… пан Бербелек рассеянно постукивал головкой трости по подбородку.