Борис и Ольга Фателевичи - Волчья шкура

Вчера все приготовления были окончены незадолго до раннего захода солнца. Непредсказуемо радужный, он каждый вечер заново раскрашивал небо тончайшими переливами цветов и оттенков от густого тепла молока оленихи, к нежной, дарящей покой и надежду прохладе весенней травы, и выше, выше — до чистого сияния тех летних цветов, что слепят глаза даже в тени; от потаенно сладкого плена девичьего тела к безудержной страсти ночного костра, который каждую секунду готов выйти из повиновения и обрушиться на того, кто встанет у него на пути. В человеческом языке и слов таких нет, но кеты с детства легко и просто читали откровения неба, как и откровения леса, земли, воды, и жили по вечным законам, которые там были заложены. Поэтому бытие их было спокойным и ясным. А все, что оставалось непонятным или казалось неразрешимым, знал и понимал шаман. Нужно лишь время от времени останавливаться по его знаку, терпеливо ждать, а после того, как он позволит, двигаться дальше.

Сегодня после восхода солнца кеты вышли за пределы стойбища. На крутом берегу шаман поднял вверх руку — люди остановились. Два лучших воина племени застыли возле брошенной на снег волчьей шкуры, крепко сжав в руках короткие древки с насаженными на них длинными, сверкающими на солнце клинками. На шкуру шаман положил драгоценную реликвию племени — рогатый шлем — и сел, скрестив ноги, с краю. Этот порядок никогда не менялся: реликвия — в центре, шаман, повелитель всего живого, — сбоку; по краям — воины со смертоносными копьями-атасями в руках.

От мороза сохнут и слипаются ноздри. Тайга вздрагивает — это звонко хрустят и ломаются ветви, не выдержав тяжкого равнодушия снежного гнета. В напряженном ожидании племя ждет великого чуда. Или горькой беды.

В лучах четырех солнц переливается чистый мех песцовых шкурок. Двенадцать их, наполовину вывернутых, лежат в ряд. В мягкой темноте свернулись разбуженные от зимней спячки черные гадюки, по одной в пушистом гнезде. У одной из них вырваны ядовитые зубы. В какой из шкурок она, не знает и сам шаман.

Перебирая коротенькими ножками под кухлянкой, катится по сверкающему насту трехлетний Каган, приближается к шкуркам. Из-под лохматой шапки голубой лед недетских глаз. Кеты знают: под слоем копоти и жира скрыто необычное, снежной бледности лицо ребенка.

Перед огромной шкурой малыш остановился, дожевал лакомство — полупереваренные в желудке белки ядрышки кедровых орехов, — сунул замерзшие белые ладошки внутрь одной из шкурок и выдернул руку с крепко зажатым в ней гадом. Извиваясь и шипя, змея злобно ткнулась пустыми деснами в крепкий кулачок, обвилась вокруг руки, хлестнула хвостом по рукаву и застыла, промерзнув насквозь. Радостные крики разнеслись по широкому Елогую, по изгибам Точеса, поднимая испуганные стайки куропаток. Есть у племени Большой Шаман! Живой идол.

*****

Рада умирала. Угасали лучи любви и доброты. Попробовала шевельнуть застывающими губами: «Доченька…» Наверное, это и называется последней искрой жизни. Пришло прозрачно ясное, спокойное понимание конца.

Вот как это, оказывается, происходит… Холодное онемение потекло к пальцам ног, рук, от темени к сердцу, и дурнота прошла. Теперь ей никогда не будет плохо. А на больничной койке осталось то, что было Радой, Радой Львовной Коваленко, с открытыми неживыми глазами… Рядом врач, Юрочка Машков, мнет в руках свою зеленую докторскую шапочку. Медсестры, Аня Скворцова и Лина Маленко, плачут. Все они были ее учениками в разные годы.

Темнота… Свет! Чудно видеть все сразу, во все стороны, видеть не глазами, не ощущая границ.

Ну, и что теперь я? Понятно, это не то, что Анечка накрыла простыней. Нужно ли попрощаться с ним? Сколько лет это была я… Ага, тело, так это называлось там. Тело и душа. Значит, я теперь — душа? Ду-ша… Как покойно, как мягко. А то, что я оставила там, такое чужое, чуждое. Нет, не хочу назад. Это как в темницу, в неволю.

Не страшно, спокойно, свободно… И чего спорили, надрывались? Или, как я, торопливо и насмешливо отмахивались: есть ли душа, нет ли ее, какая разница? Оказывается, нужно было подождать, потерпеть, не суетиться. Вот и все. Так легко и хорошо. Навсегда, навечно. Теперь я знаю. И Толик знает.

Привыкнуть нужно: не лечу, не парю, не плыву. Перемещаюсь? Перетекаю? Вот, знаю: переливаюсь. Переливаюсь из одного места в другое. Даже не в воздухе, а сама в себе и во всем вокруг. Потому что я все, везде и всегда.

Почему я одна, до сих пор одна, а где другие? Где души? В больнице нет. Над городом нет.

Кладбище. Тут Толик. Увижу ли, узнает ли? Помню, плакала вон там, на могиле. Как плакала, звала, просила! Теперь понимаю: ни словами, ни слезами ничего не выскажешь, не объяснишь, ни к чему это. И не нужно просить звать, жаловаться. Само придет, само случится. Со всеми.

И все-таки, где они, где другие души, где Толик? Почему меня не пускают к ним? Или я еще не все знаю? Или еще что-то нужно сделать? Что? Нет ответа, нет знака и нет пути вперед… Как Толик говорил? Если нет пути вперед, значит, нужно возвращаться назад. Попробую.

Опять город. Сколько людей, машин, суета, движение. И я во всем и во всех, и… одна, сама в себе. Пусто, неинтересно, ненужно.

Может, школа? Всю жизнь ей отдала, всю жизнь ей подчинила, служила преданно и верно. Каждый год, как заново, как в первый раз и навсегда. Здесь отступали беды, не было места болезням, усталости. Здесь меня любили, и любила я. Любила все, от мелочей: крыльцо, часы в вестибюле, запах мела и влажной тряпки на краю доски, звонки, и первый, и последний. Здесь даже стены были теплыми и добрыми. И каждый урок — откровение. А как я любила детей, как же я их любила! Радость! Радость и счастье… Да, да, в школу, там всегда и на все есть ответы.

Вот, вот сейчас я узнаю, что делать, что будет дальше… Тихо, пусто. Ах, ну да, каникулы, летом всегда так. Нет, не так: тихо и пусто во мне, и холодные, равнодушные стены вокруг. Нет ответа.

Да что же это? Неужели это и есть вечность? Не может быть, чтобы так… Что знают те, другие, и чего не знаю я? Почему? Там, в жизни, все, оказывается, было ясно и просто. Я никогда не задумывалась, что делать, как быть. Уроки, каникулы. Работа, семья. Толик, Ирочка…

Ирочка, доченька! Домой, домой, скорее домой! Я там должна быть, Ирочку ждать. Как же я соскучилась, год не виделись. Ой, совсем забыла, и не увидимся уже. Жаль, что пришлось ей в Москву заехать, но ничего не поделаешь, так получилось. И денег ее жаль, что шитьем заработает умница моя, рукодельница. Поплачет она, конечно, попечалится, а как же иначе? Только бы не засиделась в печали, всему свое время. Домой, домой…

*****

Зыркнув, черными, будто нарочно вытаращенными глазами, Зося Каганова прикрыла дверь избушки и вернулась к дармовой водке и залетному гостю.