Ким Робинсон - Красный Марс

Два раза ей чудилось, будто Фрэнк обращался к ней по внутренней связи — в первый раз просил вернуться и помочь ему, в другой кричал: «Проезжай, дура, проезжай!»

Майя держалась хорошо. Она была сильна духом, несмотря на все свои причуды. Надя, которую Энн, напротив, привыкла считать сильной духом, почти все время молчала. Сакс работал, уставившись в экран. Мишель пытался разговорить своих старых друзей, но с грустью сдавался, когда становилось понятно, что никто из них не хочет ему отвечать. Саймон следил за Энн, как всегда, с тревогой, с нестерпимой заботой, но она не могла этого выносить и избегала его взглядов. Несчастный Касэй, должно быть, чувствовал себя так, будто попал в лечебницу для сбрендивших стариков, и эта мысль даже казалась Энн забавной — только теперь его дух как будто был сломлен; она не знала почему — может, от усталости, может, от того, что вероятность их гибели постоянно возрастала, может, просто от голода; этого нельзя было сказать наверняка. Молодежь была странной. Но он напоминал ей о Питере, и она не смотрела на него тоже.

От снега каждая ночь светилась и мерцала. В конце концов все должно было растаять, создав новые русла рек и унеся с собой ее Марс. Того Марса больше не было. Мишель сидел рядом с ней во время второй ночной смены и всматривался в дорогу.

— Мы заблудились? — спросила Майя перед самым рассветом.

— Нет, вовсе нет. Просто… мы оставляем следы на снегу. Не знаю, сколько они продержатся и как хорошо их видно, но если… Ну, в общем, если они будут долго оставаться, я хочу бросить машину и остаток пути пройти пешком. Но прежде чем мы это сделаем, я хочу быть совершенно уверен, где мы находимся. У нас есть несколько продолговатых камней и дольменов, которые нам об этом скажут, но мне нужно найти хотя бы один. Они должны появиться на горизонте. Валуны, которые будут повыше остальных, или колонны.

— Разглядеть их будет проще днем, — заметил Саймон.

— Верно. Завтра мы осмотримся, и это должно помочь — мы как раз будем в области, где они стоят. Они как раз рассчитаны на то, чтобы помочь таким заблудившимся, как мы. Все будет хорошо.

Кроме того, что их друзья погибли. Что погиб ее единственный ребенок. И что мир был разрушен. Лежа днем у окна, Энн пыталась представить жизнь в тайном убежище. Многие и многие годы под землей. Проезжай, дура, проезжай! Чтоб тебя!

На рассвете Касэй издал восторженный клич: на северном горизонте возвышалась троица продолговатых камней. Два столба с перемычкой, точно фрагмент Стоунхенджа.

— Дом в той стороне, — сообщил Касэй.

Однако следовало выждать день. Мишель теперь был предельно осторожен: чтобы их не заметили со спутников, он хотел продолжить путь только ночью. Они решили немного поспать.

Энн уснуть не могла — ее возбуждал новый замысел. Когда все отключились и Мишель счастливо похрапывал — все спали одновременно впервые за последние часов пятьдесят, — она натянула прогулочник и на цыпочках прошла к шлюзу. Оглянулась и посмотрела на них — голодная, потрепанная компания. Надя лежала, вытянув свою изувеченную руку. Выбираясь через шлюз, Энн не могла не поднять некоторого шума, но все давно привыкли спать при шуме, а жужжание и щелчки системы жизнеобеспечения частично заглушили звуки ее ухода. Она вышла, никого не разбудив.

Снаружи стоял дикий холод. Содрогнувшись, она двинулась на запад, ступая по колее, оставленной марсоходом, так что за ней нельзя было проследить. Сквозь мглу прорезался солнечный свет. Опять шел снег, окрашиваясь розовым в лучах солнца. Она пробиралась вперед, пока не оказалась на невысоком гребне друмлина, чей крутой склон был свободен от снега. Здесь надо спуститься по голой скале, не оставив за собой следов. Это она и стала делать, пока не устала. Ей было по-настоящему холодно, снег падал под прямым углом мелкими хлопьями, по-видимому, слипшимися с частицами песка. У подножия друмлина лежал крупный невысокий валун. Она выключила нагревательный элемент своего прогулочника и залепила мерцающий световой сигнал у себя на запястье комком снега.

Становилось еще холоднее. Небо стало густо-серым со слабым оттенком розового. И из его розоватой гущи ей на забрало падал снег.

Едва Энн перестала дрожать и приспособилась к холоду, как по ее скафандру крепко ударили ботинком и подняли ее на колени. В голове у нее звенело. Некая фигура в костюме настойчиво постучала ей в забрало. Затем сильные, как тиски, руки сжали ее плечи и бросили на землю.

— Эй, — слабо проговорила она.

Ее снова взяли за плечи и подняли на ноги, после чего отвели назад левую руку и завернули высоко за спину. Ее обидчик повозился с ее наручной панелью, а потом больно толкнул вперед, по-прежнему не опуская ее руку. Она не могла даже упасть, не сломав ее. И чувствовала, как ромбовидный узор нагревательного элемента ее костюма начал раскаляться на коже, прожигая ее. Через каждые несколько шагов она получала крепкие удары по шлему.

Ее отвели обратно к их же марсоходу, несказанно ее этим удивив. Запихнув ее в шлюз, фигура последовала за ней, закрыла камеру и закачала воздух, сорвала гермошлем с нее, потом с себя, и, к своему крайнему изумлению, она увидела, что это был Саймон. Побагровев, он кричал на нее, продолжал бить, и его лицо было мокрым от слез, — это был ее Саймон, тихий и спокойный, но теперь он кричал на нее:

— Почему? Почему? Черт тебя подери, ты всегда такая, всегда только ты, ты, ты, сама в своем собственном мире, ты такая эгоистичная!

Под конец его голос перерос в неприятный вопль — ее Саймон, который никогда не повышал голос, никогда не произносил больше одного слова, никогда не бил ее и не кричал ей в лицо, теперь буквально брызгал слюной и задыхался от гнева; и вдруг все это ее взбесило. Почему только сейчас? Почему не тогда, когда ей нужен был кто-то, в ком чувствовалось бы биение жизни? Почему нужно было дойти до самого страшного, чтобы расшевелить его? Она с силой ударила его в грудь, и он отшатнулся.

— Отстань от меня! — крикнула она. — Оставь меня в покое! — А потом по ее телу пробежала мучительная боль, леденящая дрожь марсианского холода. — Почему ты не оставил меня в покое?

Он восстановил равновесие, рванулся вперед и, ухватив ее за плечи, затряс. Она никогда и не замечала, какие у него сильные руки.

— Потому что! — закричал он, ее обычно сдержанный Саймон, и сделал паузу, чтобы облизать губы и перевести дух. — Потому что!

Его глаза вылезали из орбит, а лицо стало еще темнее, словно у него в горле разом застряли тысячи фраз, — и, передумав их произносить, он взревел и снова затряс ее, выкрикивая: