Орфей (СИ) - Шабельник Руслан

Или показалось, или глаза невесты блеснули.

Как и положено, я закончил на высокой ноте. Оторвавшись от струн гуслей, посмотрел на гостей. Устроитель вечера — досточтимый Клаус Бенаторе уже порядком поддал и слушал меня в пол уха, как и большинство присутствующих. Хотя, одни уши были более чем внимательны.

Нож у горла не самое приятное ощущение, особенно, когда холодный и когда острием. Сколько подобных касаний пережил мой несчастный кадык — не счесть, пора бы и привыкнуть, а поди ж ты.

— Я помню тебя, сказитель, ты пел у нас в доме в ту самую ночь, когда моего отца… — голос дрогнул, нож тоже, я забеспокоился — от первого и от второго страдала в первую очередь моя шея. — Но как… как такое возможно! Столько лет, а ты не изменился.

— Зато ты повзрослела, маленькая леди.

— Не называй меня так! Я давно не маленькая и подавно не леди!

— Как поживает твоя матушка?

— Она умерла, сгнила заживо, выкачивая реакторную воду!

— Мне жаль, — я почти не покривил душой.

— Надеюсь, ты понимаешь, сказитель, я должна убить тебя!

— Почему?

— Иначе ты выдашь, расскажешь, кто я. Тогда весь план, годы ожидания и выпестованной мести — насмарку!

— Но, если ты убьешь меня, кто расскажет твою историю? Историю возвращения благородной дочери и не менее благородной мести. Или желаешь остаться в памяти очередной умалишенной, в которой внезапно проснулась тяга к убийству?

— Я не сумасшедшая!

— Нет, но люди станут думать именно так.

— Я расскажу, во имя чего я так поступила!

— Когда, да и кому? Жениху, когда станешь перерезать ему горло? Или полупьяному папаше?

Нож ушел.

— Мы еще встретимся, сказитель!

— Буду ждать, маленькая леди.

Определенно, урожайное время на истории мести, сколько их было и сколько будет…

Перед тем, как уйти, я всегда захожу к Харону, во всяком случае, последние три раза — точно. Как и двадцать лет назад, Харон заведует лифтом, что соединяет жилые сектора с рубкой небожителей, хотя неба, как и многого другого, здесь нет. Да и кому оно нужно это небо, кто его помнит… кроме меня.

Опускаю кругляшек обола в щель медной копилки. Харон серьезно кивает. Только тот, у кого есть обол может подняться к Верховным, сейчас, как и двадцать лет назад — это каста техников, возможно, в следующие двадцать лет что-то переменится. Оболы раздают они же, при предыдущем посещении, как бы выписывая пригласительный. По счастью, я запас их в достаточном количестве.

Створки почти закрылись, но в последний момент, в лифт втискиваются два техника с россыпью нашивок на индиговых рукавах. Так и не разобрался в новых обозначениях, да и зачем. Судя по холодному оружию, что усеивало широкие пояса — от коротких метательных ножей, до мечей-гладиев, передо мной представители силовых структур. За собой техники втянули связанного парня. Грязная одежда разорвана, так что невозможно определить к какому цеху относится, лицо опухло от побоев. Хотя, что-то знакомое… я присмотрелся — Исио Курано — благородный мститель. Свершил ли он задуманное? Принесло ли это ему счастье? Радость? Удовлетворение? Когда-то я не терпел недосказанных историй, теперь, когда их накопилось превеликое множество, когда они начали повторяться по десятому, сотому разу, мне стало все равно. Тем более, что любая история, как и любая жизнь оканчивается один и тем же. И ты — Исио Курано — счастлив тем, что пережил своего обидчика, но так ли это важно в мерках тысячелетий. Умер враг от твоих рук, или от старости — все там будем, рано или поздно, я — немного, или много, как посмотреть, позже других.

Техники с пленным умостились на скамью в дальнем конце лифта, я же подсел к Харону.

— Ты как?

— Нормально, — старик пожал худыми плечами. — Ноги уже не держат, и в висках стучит, особенно, когда наверх поднимаюсь, а так — нормально. У Эдда — старшего внука — сын родился, так что я теперь — прадедушка.

Он смотрит на меня пытливым взглядом, ожидая реакции, и я киваю.

— Правнук — это хорошо.

— Эдда и думаю поставить вместо себя, парень смышленый, без дурости в голове, не то что нынешняя молодежь.

Снова киваю. Следующий вопрос я должен задать, от меня ждут его.

— Как… она?

Харон отводит взгляд, в детстве у него были голубые радужки, как у меня, теперь — выцвели. Биологически мне пятьдесят два года, хозяин лифта лет на двадцать старше, но в наших отношениях прожитые года значимы менее всего.

— Совсем плоха, старая уже, не узнает никого, даже меня — единственного сына. Вчера вот поела брюквенной похлебки… с аппетитом. Моя вторая жена — Марта ухаживает за ней.

И снова не нахожу ничего лучше кивка.

Харон гладит некогда полированную поверхность управления лифтом, жилистая кисть собирается в кулак, который через мгновение ударяет в стену.

Встрепенулись техники, даже пленник.

— Скажи, ну почему, почему ты нас тогда оставил! Ты знаешь, как она горевала, как ждала!

— Я ничего ей не обещал… сын, — последнее слово далось не без труда.

— А потом, почему не приходил потом, в прошлые разы, ведь она была еще не стара!

— И причинить ей новую боль.

Что еще мог сказать. В жизни, которую я выбрал, самое ужасное — хоронить детей и любимых. Тем более, что для меня события полувековой давности произошли не так давно. Хотя, себе я мог признаться, тяжело было несколько первых раз, со временем, я привык и к этому.

— Ты… — Харон уже успокоился, — уходишь, мы больше не увидимся?

— Скорее всего, нет. Мне нужно еще записать истории, пока не забыл.

— Зачем?

Я пожал плечами, время от времени, задаю себе этот вопрос. Я помню Землю, помню первые планы, рождение идеи полета, постройку корабля, как мы улетали — несколько тысяч романтиков-энтузиастов, нас провожало все население планеты, буквально. Помню, как я носился с идеей анабиоза, а Олег Гайдуковский — наш тогдашний капитан, отмел ее. И я решил испытать опасную технологию на себе. Тогда, в первый раз, не умея выставлять промежуток, я проспал больше двухсот лет, а, кода проснулся…

Я был проповедником, пытаясь вернуть потомков к идеям всеобщего равенства и братства, с которыми их предки отправлялись в полет, но толпа фанатиков едва не растерзала меня. Я был диктатором — единоличным правителем, пытаясь построить лучшее общество, но ближайшие соратники свергли меня. Я был королем, но мои дети забыли наставления отца. Тогда я стал летописцем, сказителем. Раз в двадцать, иногда в тридцать лет, я выхожу из анабиоза, путешествую по ковчегу, записываю истории, потом ухожу, до следующего раза. Я надеюсь дожить до счастливого конца полета, хотя совсем не уверен, будет ли он счастливым. И всякий раз, засыпая, когда опускается стеклянный колпак камеры, страшусь одного — открыть глаза и увидеть за стеклом безразличную черноту вечного космоса.