Андрей Кадник - Новатор

Отец не понимал, почему у нас сложились такие отношения между парнями и девчонками. В его детстве, в далёкие 70-е, всё было по-другому — девчонки с парнями дружили и всячески им помогали. Они вместе ходили в какие-то походы, жгли костры, пели песни, посещали различные кружки по интересам и в 13 лет уже вовсю целовались по подъездам. Не знаю, наверняка он в какой-то мере идеализирует своё детство, не может всё настолько кардинально измениться за 30-35 лет.

Одно можно сказать точно — люди становятся инфантильнее с каждым поколением.

Несмотря на все экономические и финансовые кризисы, несмотря на растущие цены, несмотря на плохую экологию, несмотря ни на что, жизнь, всё-таки улучшается. Раз уж подростки с каждым поколением всё дольше остаются детьми, то это диктует жизнь. Она уже не требует, чтобы в 6-7 лет на детей перекладывались заботы о младших братьях и сёстрах, чтобы в 10 на детях были все мелкие домашние вопросы, чтобы в 13-14 — на работу, в 15-16 — воевать, всё это уже не нужно. Вместо этого, до 17 лет мы непонятно чему учимся в школе, потом лет 7 ходим в институт, а потом лет 5 учимся на работе тому, чем уже и будем заниматься всю оставшуюся небольшую жизнь. В результате, лишь к 30 года большинство людей осознаёт себя как личность, способную хоть как-то контролировать свои поступки, способную созидать и разрушать, а не только плыть по течению в массе людей, в которую его впихнули ещё в детском саду.

Нет, в свои 13 лет я так конечно ещё не думал, все эти мысли пришли ко мне позже. А тогда на уме было лишь несколько простых вещей — где провести перемену, чтобы меня не задирали, как сдружиться с Танькой и как бы не получить трояк, которые так не любила мама.

Трояк, он же тройбан, как правило, был моей худшей отметкой. Двойки, за все 6 лет моего обучения в школе я получал лишь три раза и все их помнил наизусть. Один раз получил за то, что не подготовился к ботанике — ну просто вылетело задание из головы, второй за литературу, когда я так замечтался, что за весь урок написал лишь пару строк изложения, а третий — за поведение, когда выматерился, не заметив присутствия учителя. Матюгались, впрочем, у нас в классе все — и пацаны и девчонки, однако материться в присутствии учителя считалось всё же моветоном и уделом только очень смелых пофигистов, к каковым меня и ненадолго причислили после той двойки. Так что, в какой-то мере я был даже ей рад, но повторить подвиг не решился.

В общем, все меня считали хорошистом — середнячком.

Нет, я не жалуюсь на свою заурядность, я понимаю, что никто кроме меня в этом не виноват. Когда кругом все хотят так или иначе выдвинуться из однотипного ряда, когда по телевизору, по радио и в каждой книжке кричат: «выделись!», «стань звездой!», «сделай всех!», мне даже доставляло удовольствие прятаться в самой серединке общей массы. Никакого дискомфорта — ни морального, ни душевного я от этого не испытывал. Мне там было тепло и уютно.

Такова была моя спокойная жизнь вплоть до того сентябрьского дня, когда до моего 14-летия оставалось всего неделя.

Первые три недели сентября я отучился в каком-то дурманном однообразии, с трудом узнавая своих одноклассников — за время летних каникул все выросли и заматерели.

И вот, в тот злополучный день, после литературы, я к своему ужасу увидел, что Танька… та Танька, которая в мечтах была уже моей, с которой мы в моих мечтах вместе учимся в институте, вместе спим и вместе воспитываем детей! Эта самая Танька мило улыбается и разговаривает с Цацкиным. С тем самым Цацкиным, которого я в своих мечтах постоянно калечил разными методами, с каждым днём выдумывая всё более изощрённые способы.

Моя соседка, Светка, видимо по-своему поняла мой остолбенелый взгляд и прокомментировала:

— Танька вместе с Вовкой в один лагерь летом ездили отдыхать, там видать и подружились.

Слово «подружились» буквально пронзило жалом моё сердце. Всего за несколько мгновений я успел вспомнить, как мне в начале лета родители тоже предлагали поехать в лагерь — ведь мог же, дурак, выяснить куда едет Танька и поехать с ней!

Я опустил голову на парту и стал жалеть себя, придумывая всё новые и новые способы умерщвления Цацкина.

В голове нарастал шум.

Нет! На этот раз я так просто я не сдамся. Хватит подставлять то одну то другую щёку, пора и честь знать. Сейчас вот встану и вмажу ему по морде… нет, не встану… должна же быть причина чтобы вмазать, а тут вроде и нет такой причины — стоит себе Цаца, с девчонкой болтает, на которую у меня и прав-то никаких нет.

Эх, надо было сразу вмазать. Пока причины да поводы выискивал — уже и перегорел. А потом, когда повод найдётся, то нужно ещё и злости в себе найти, чтобы дать отпор…

Нет! Фигня! Злости у меня, похоже, хватит ещё надолго.

Все эти мысли пронеслись у меня в голове буквально за несколько мгновений. Зазвеневший звонок на урок вернул меня в реальность.

Весь следующий урок я просидел отрешённо. Перспектива дать бой главному задире в классе пугала меня и одновременно пьянила. Никогда я ещё не чувствовал в себе такой решимости.

Отошли на задний план даже мои обычные страхи. Как правило, участвуя в потасовках, я не боялся синяков или ушибов — всё это довольно быстро проходило и заживало. Боялся я более тяжёлых ранений — того, что мне сломают челюсть, руку или ногу или выткнут глаз… о, этого я боялся больше всего.

Наверное, у меня остались какие-то детские страхи от истории, произошедшей с моим двоюродным братом, с родителями которого довольно часто общались мои родители. Брат был меня старше лет на 5 и, будучи человеком увлечённым, начал однажды учить меня биологии.

— Каждый человек, — говорил он мне, — симметричен. У нас две ноздри, две руки, две ноги, два глаза. Это сделано для того, чтобы если один из органов у тебя испортиться, то ты мог совершенно спокойно пользоваться вторым органом.

Тогда я рассмеялся в ответ и сказал, что я никак не смогу ходить на одной ноге, если вторую мне отрежут.

Брат, похоже обиделся, что его учение пытается раскритиковать какой-то сопляк и попытался доказать, что на одной ноге можно прыгать, а когда я продолжил смеяться, то он рассердился окончательно.

Таким разозлённым я его ещё никогда не видел. Я испугался и попробовал убежать от него, но он догнал, завалил меня на пол и сказал, что сейчас выдавит мне один глаз и проверит смогу ли я видеть вторым.

Нет, сейчас-то я понимаю, да и тогда, наверное понимал, что ничего такого он не сделает. Но мы с ним были в квартире одни, спасти меня было некому, и я заорал. Как я орал… наверное меня слышали все соседи…

Так или иначе, они не пришли проверять — что у нас творится, но брат отпустил меня, испугавшись моего крика, наверное, ещё больше меня самого.