Ольга Ларионова - Вахта «Арамиса», или Небесная любовь Памелы Пинкстоун

— Не горюй, тем более что с этими инертными газами и в самом деле что-то нечисто. Американцы сейчас над ними бьются. Не исключено, что и откроют что-нибудь интересное. Ну, салюд.

Митька благодарно взглянул на нее и тоже протянул смуглую, всю в цапинах, руку. Сунул жесткую ладошку лодочкой — и тут же потянул обратно.

— Счастливого пути, теть Симона, — нерешительно проговорил он, видя, что Симона стоит над ним в какой-то совсем неподходящей для нее задумчивости.

— И спокойной работы… — добавил он, чувствуя, что говорит уже что-то совсем несуразное.

Симона фыркнула, тряхнула головой и легонько щелкнула мальчика по носу:

— Заврался, братец. Спокойной… Приключени-ев! Прроисшестви-ев! Стр-р-рашных притом. Космические пираты, абордаж, таран, гравитационные торпеды к бою!

— Всё сразу? — невинно спросил Митька.

— Только так. — Симона оглянулась на Ираиду Васильевну, шедшую к мобилю, и неожиданно вдруг сказала: — И почаще вызывай маму… Длинный фон у нас освобождается после девяти. — И побежала догонять Ираиду Васильевну.

Мальчик отступил на несколько шагов, стащил с головы синюю испанскую шапочку, и стал ею махать. Мобиль задрал вверх свой острый прозрачный нос и полез в небо.

Симона посмотрела вниз. Уже совсем стемнело, и сквозь дымчатое брюхо мобиля было видно, как медленно возникают и так же медленно отступают назад и растворяются цепи немерцающих земных огней.

— Аюрюпинская дуга, — сказала Симона, чтобы оборвать их бесконечный, не в первый раз начатый и не в первый раз кончающийся вот так, лишь бы кончить, разговор. — Значит, через двадцать минут Душанбинский космопорт.

— И все-таки, — упрямо продолжала Ираида Васильевна, — и все-таки я не представляю себе, что вы стали бы рассказывать своей Маришке о различных системах счисления перед тем, как заучивать с ней таблицу умножения.

— Уже рассказала. В общих чертах, разумеется.

— Зачем?..

— Да затем, чтобы ей не казалось все это так просто! Умножение у них в ночном курсе, утром встают и всё так легко, весело, и весь мир ясен, как пятью пять.

— Симона, дорогая, а разве вам не пришло в голову, что Митя ответил так только потому, что с ним говорили именно вы? Ведь во всех других вариантах со всеми остальными людьми на Земле — он ограничился бы элементарным ответом. Вы не учите его мыслить — вы учите его оригинальничать, и еще учите его выбирать людей, с которыми приятно пооригинальничать, и еще даете ему почувствовать вкус своего одобрения. Разве вы не знаете, как он ценит малейшее ваше расположение? Да в следующий раз он будет готов отрицать все на свете, лишь бы угодить вам.

Симона вдруг представила Митьку и себя сидящими нос к носу у бетонной стенки взлетной площадки.

И Ираиду Васильевну, сиротливо стоящую как-то сбоку от них. «Ревнует она его ко мне, что ли? — неприязненно подумала Симона. — Ну и пусть, сама виновата». А Ираида Васильевна продолжала говорить, словно сейчас, здесь, в рейсовом мобиле, на подлете к Душанбинскому космопорту, можно было заставить Симону изменить свои взгляды на воспитание детей вообще, и Митьки в частности.

«Мы просто говорим на разных языках, — с тоской думала Симона, — «учет возраста», «логическое переосмысливание понятий в детском аспекте»… бр-р-р… и еще это — «индивидуальный подход». Ей кажется, что это хорошо. А меня при этих словах охватывает такая тоска, словно каждому детенышу подобрана своя, индивидуальная клетка, только отделана она не по-зоосадовски, а со вкусом, — скажем, окрашена точно в тон глаз».

— Допустим, — продолжала Ираида Васильевна, — что семилетней девочке и можно популярно рассказать о различных системах счисления, хотя я сомневаюсь в необходимости таких преждевременных знаний. Но зачем пятикласснику объяснять особенности политического строя Америки? Мы с вами прекрасно понимаем, что пресловутый «кибернетический социализм» — это фикция. Но это ясно нам, знающим историю развития общества. А что вынес из беседы с вами Митя? Боюсь, что одно: недоверие к самому слову «социализм». Он не понял, что в Америке на самом деле доживает последняя стадия капитализма; для него теперь существует «хороший социализм» — какой был в нашей стране, и «плохой социализм» — как сейчас в Америке. Вот чего вы добились. А ведь через каких-нибудь два года он будет проходить все это в школе и ему немалых трудов будет стоить борьба с собственными неверными представлениями, которые складываются вот из таких случайных бесед.

Симона упорно смотрела вниз. Что за странная мания — делать из своих детей дураков? А может быть, это — инстинктивное желание, скорее всего даже неосознанное, чтоб рос потише, поглупее, грубо говоря; чтоб не стал, как отец, одним из тех космолетчиков, которые улетают так далеко, что не возвращаются.

И хотя это было всего лишь предположение, Симоне вдруг стало мучительно жаль эту женщину, со всей ее формальной правотой, которая рано или поздно оттолкнет Митьку от нее.

— Да, наверное, вы правы, — примирительно сказала она. — Моя Маришка первый год в школе, я не пригляделась. Вам виднее — Митька-то в пятом. А у меня еще слишком свежи воспоминания о нашем нантском колледже. Тогда только-только закрыли все частные школы и построили этакие гигантские комбинаты-инкубаторы. Мы бодро топали по традиционным туристским маршрутам, где через каждый километр были спрятаны пункты медицинского обслуживания, мы пели у костров песни, разученные на уроках, мы познавали романтику будней посредством не слишком утомительного физического труда, с неимоверными усилиями измысленного специально для нас в условиях современной автоматизации хозяйства. И знаете, о чем я мечтала в Митькином возрасте? Попасть на самый настоящий античный пир. Потанцевать на королевском балу. Я терпеливо смотрела в рот моим учителям истории, когда они рисовали грандиозные картины нашего Конвента, вашего Смольного, наших и ваших гражданских войн, — и мечтала о сусальном принце, потому что он был мой, только мой, от серебряных шпор до соколиного перышка на шапочке. — Симона прикрыла глаза — неясно представила себе черного, обожженного Агеева, каким она впервые увидала его после катастрофы на этой чертовой голубой сигаре «Суар де Пари».

«Я знаю, что она мне сейчас возразит, и она будет, как всегда, формально права, права обидной правотой азбучных истин. А истина все равно будет не на моей и не на ее, а на третьей, Митькиной стороне, потому что даже я, при всем желании, не могу до конца быть такой, как он, хотя мне все время кажется, что я еще мальчишка, первый хулиган Нантского политехнического колледжа. А она сейчас авторитетно заявит, что…»