Виталий Забирко - Статус человека

— Пора задраивать люк, — спокойно сказал он. — А то как бы он на самом деле не разгерметизировал переходной отсек.

— Но…

— Он тебя не слышит. И не только потому, что отключил связь. Он уже один из них.

Станция удалялась. Уходила в колючую звездную пустоту. Обшарпанная, с оторванным крылом солнечной батареи и порхающими вокруг нее отслоившимися пластами эмали, она продолжала свой долгий, бесконечный путь по орбите.

— Погребальное зрелище, — угрюмо проговорил Стенли. — Я здесь уже седьмой раз. И последний. Все пытался увидеть брата. Оставлял ему письма — он их не брал. Хотел поговорить с ним… Вот и поговорили. — Он вздохнул. — Знаешь, какую эпитафию на фальшивой могиле Энтони написала его жена? — неожиданно спросил он. — «Люди делятся на тех, кто жив, кто умер, и тех, кто странствует в космосе».

Природин бросил на Стенли быстрый взгляд и отвернулся. Смотреть на него было больно.

Внизу под ними медленно, закрывая половину иллюминатора, поворачивался белесо-голубой шар Земли. За уходящей линией терминатора россыпями гаснущих костров тлели огни городов, и было в этом что-то грустное и тревожное, как вид с высот непостижимо высокоразвитой цивилизации на первобытные стойбища человечества.

«Колыбель человечества, — подумал Природин. — Именно колыбель и именно человечества. И не правы на станции, полагая, что разум дан человеку только для того, чтобы жизнь переступила порог с Земли в космос. Разум дан человеку и для того, чтобы и в космосе остаться человеком. Во всяком случае, я хочу, чтобы было так».

…Но когда корабль начал входить в верхние слои атмосферы и перегрузки жарко и душно вдавили их со Стенли в кресла, Природин вдруг ощутил себя на месте большой тупоносой рептилии с огромными, круглыми, бездумными глазами. Рептилия на мгновение высунула из воды голову на длинной змеиной шее, окинула безразличным взглядом близкий берег, с повисшим над ним слоистым туманом, и, отвернувшись, снова погрузилась в теплое лоно вод первичного океана. Кончик хвоста легонько шлепнул по воде, и по спокойной поверхности медленно разошлись еле заметные круги.

Планета была как планета, по всем статьям подходила под стандарт Грейера-Моисеева, то есть имелась вероятность наличия на ней углеродной жизни, но ее здесь, конечно, как всегда, не было. Не верил Родион уже ни во что — ни в теории, ни в прогнозы. И вообще, ему до самых селезенок надоело прозябание в Картографической службе. Сектор такой-то, звездная система такая-то, планет столько-то, по неделе на составление характеристики каждой из планет и… И опять псе сначала. Может быть, это кому-нибудь и по душе, но Родиону хотелось чего-то более стоящего. И хоть его заявка на участие в комплексной экспедиции уже три года пылится в Совете Астронавигации и неизвестно, удовлетворят ее или нет, но с этой работы он уйдет.

Он назвал планету, такую приятную с орбиты, нежно-салатную, «Happy End». Словно подвел итог своей деятельности в Картографической службе. Но затем подумал и осторожно отбросил «счастливый». Просто «The End». Так звучит более решительно и бесповоротно. Точка.

Он плавно опускал корабль на поверхность планеты и думал только об одном — как через пару недель вернется в здание Картографической службы и скажет: «К чертовой бабушке. Родион Сергеевич уходит!» — и все наконец поймут, что он на самом деле уходит, — как вдруг на высоте нескольких сот метров почувствовал треск и искры, злые колючие иголки на борту корабля, но уже ничего не успел сделать. Планета Ударила в корабль чудовищной молнией, и он кувырком полетел вниз. Перед самой землей сработала аварийная блок-стема, выхлоп стартовых дюз смягчил удар, оплавив порядочную площадку, и корабль боком, сминая корпус, приземлился.

Родион пошевелился. Руки. Ноги. Голова. Все цело. Что еще?

Корабль.

С минуту он прислушивался к тишине, как стонет и звенит отлетающими чешуйками обшивка, что-то скрипит, шипит, и затем почувствовал вонь. Тошнотворную помесь жареных тухлых яиц с горелым трансформаторным маслом. Вокруг было темно, кожное зрение не помогало, перегретые предметы сочились ржавой теплотой, стреляли искрами и тускло тлели огнями Эльма. Святого Эльма.

— Как на кладбище, — вслух сказал он. — «The End». — И встал с кресла.

Спотыкаясь о новые углы, горячие и стреляющие по коленкам разрядами, Родион нащупал люк и ткнул в него кулаком. Перепонка лопнула (значит, атмосфера была пригодной для дыхания), по глазам ударил свет, а в лицо — вполне приемлемый, разве что сильно пахнущий озоном воздух. Запах у него был непривычный, не как после грозы, и чувствовалось, что это вовсе не последствия катастрофы, а просто обыкновенный здешний аномально наэлектризованный воздух.

Родион хотел было выйти, но хватило сил и ума подавить столь заманчивое желание, глубоко пару раз вдохнул, вздохнул и принялся за осмотр бортовых систем. Первое, что предписывала инструкция, — состояние биокомпьютера. Родион открыл заслонку, и оттуда ляпающим потоком хлынула серо-зеленая, с красными прожилками слизь, разливаясь по полу дымящейся, дурно пахнущей жижей. Здесь все было ясно.

— Бедный мой, бедненький, — пожалел он. — Тебя трахнули молнией, затем об суху дорогу, и ты не выдержал, старина, разложился в эту дурную, отвратительную массу, но это ничего, это все чепуха, мы тебя починим, отладим, взрастим и взлелеем, и ты будешь как новенький, новорожденный, и пусть ты почти ничего не будешь знать — так это не беда, рядом с тобой будет великий исследователь, покоритель пространств, свирепых диких планет, гордых женских сердец и Прочей нечисти…

«Ну и чушь я несу, — подумал он. — На радостях, что остался жив, просто какой-то словесный понос случился. О пространствах, сжатых гармошкой, о суперпланетах с ураганами, плазменными вихрями и гравитационными аномалиями ты знаешь только понаслышке; а женщины никогда не страдали по тебе мигренью, не говоря уж о пресловутой прочей нечисти…»

Он очистил от слизи приемник биокомпьютера, нашел в резервном отсеке два брикета эмбриоткани, хорошенько размял, затем сорвал с них пластиковую обертку и, бросив их, уже измочаленные, в вычищенную нишу, до краев залил водой.

— Мы еще поживем, — похлопал он по корпусу машины и закрыл заслонку.

Когда он поднял кожух пульта, то подумал, что лучше бы этого не делал. Напрочь сожженные провода, обугленные биосистемы и копоть, мерзкая, жирная, черная копоть. Он так и оставил пульт открытым — пригодится ремонтникам, — а самому нужно немедленно, сию минуту бежать отсюда, рассеяться, развеяться, чтобы хандра не успела оседлать его, как соломенного бычка.