Адвоинженер - Из коридора в коридор или секрет маленькой Амалии

© Адвоинженер, 2014

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero.ru

Господа, перед вами текст, сложенный многими причинами, но малыми усилиями. Писано под музыку «толстых» в свободное от безделья время. Да, признаю, и это факт бесспорный, что в поэме кроме близкой сердцу ненормативной лексики и слэнга 80-х, встречаются слова и выражения вполне обычные, почти скучные, однако необходимые для воплощения замысла, сути которого, автор до сих пор не разумеет.

Я, тот самый я, которого знаю с детства, который ненавидит все прекрасное и прелестное, тот я, для которого «театр» и «преисподняя» синонимы, а белый лебядь на пруду – вершина всех искусств, оказался на сцене…

О, госпадя, ладно… сциена так сциена, что там у нас. В углу двое каких-то молодеющих чуваков умного вида сосредоточенно копошили аппаратуру. Центр занимал стол под красным сукном – не иначе президиум, и… Ура! Я впервые увидел рампу, увидел грубо, зримо. Увидел и проникся…

– Вам чего – это была та самая «очковая» борода из угла с аппаратурой.

– Вадика не видели?

– Он там – борода немного всплыла над колонкой

– Где?

– Там – махнула борода, при этом, очки и нос снова погрузились внутрь динамика.

– Блять, я же просто так спросил, мне на хер ваш Вадяй не сдался!

– Они в буфете, пиво пьют.

– Понятно.

Я стоял и думал – что правильнее – вернуться в коридор, найти парикмахерскую и сесть рядом с Ленкой… или, пойти в буфет, застать там двух пьяных идиотов и попытаться доказать им, что в рабочий день положено пить не отходя от кассы. Ленка – баба аппетитная, добрая и пьет весело, а Вадя и Сявик – мудилы законченные.

– Как в буфет попадают в этом царстве тьмы и печали?

– Молодой человек! – голос принадлежал даме.

В каком бы состоянии я не был, но отличаю баб по голосам на раз. Чу, кто-то кашлянул, но знаю – это она, не в том смысле, что единственная и неповторимая, а просто – особа женская.

– Весь ваш, незнакомка, томим томленьем упованья, горю невиданной звездой, и наслаждаюсь мигом чудным от всех чудес преображения.

– Пойдем, отведу, меня зовут Лариса.

– Не слышал в это утро слов прекраснее, чем «Лариса». Я счастлив, обновлен, пристыжен, скован, сперва Вас за «Ирину» посчитал.

– Давно пьете?

– Мадам, тот вечер был залит воспоминанием, нахлынуло так много, сжимало сердце, грудь давило.

– Что пили господа?

– Столетний «Арманьяк», настоенный на корочках лимона и скорлупе ореха Кракатук.

– Пришли! – она толкнула дверь, и…

…Солнце, такая масса солнца хлынула в меня…

В углу стояло пианино, буфет на восемь столиков был пуст, но… в уголке дремали два безобразных трупа, которых при рождении нарекли Вадимом, Вячеславом.

– Шампанского, Лариса, прошу, – не откажите, за столь приятное знакомство благодарю Аврору, лично Ильича.

– Пожалуй, только у меня репетиция.

– И я умру в театре, вот просто лягу там, в углу напротив сцены, и буду обожать театр, а пуще ту, которая сразила.

– Ну, давай, за знакомство.

– А можно, я буду любоваться солнцем, пропущенным стаканом сквозь дивный голос, и буду каждый звук снимать глотком искристого напитка. Но прежде, сяду там, на расстоянии метра, чтоб не смутить, не бросить тень, не оскорбить, знакомством не унизить.

– Чем занимаешься, поэт?

– Внимаю, звук ловлю и наслаждаюсь обретеньем смыслов.

– Разве на работу не надо сегодня?

– Сегодня, – что есть сегодня? – сегодня слово, равное вчера. Нет, сегодня мир так грубо вторгся и так меня перетряхнул, что я оставил жалкие потуги посчитать секунды. Сегодня все твое, мне можно не на Вы?

– И… что ты предлагаешь?

– Соединить усилия, отпраздновать приход театра в убогую каморку-келью заблудшего и одинокого в плаще.

– Интересное предложение.

– Один кивок, – шампанское, цыгане, Бродский…

– Ну, хорошо, я в шесть свободна буду, ты придешь?

– Я не уйду, а лягу у порога, неслышно растворюсь в огнях: я – тень, я – импеданс, я – горло.

– Смотри, я буду ждать!

– Уже пришел не уходя, уйду, чтоб снова возвратиться.

– О, какие люди в Голливуде! – Сявик грубо тормошил второго ангела смерти

– Вадяй, морда пьяная, смотри, у нас гости!

Ангел открыл глаза, посмотрел на меня, потом на Ларису, уставился на стол – Дай стакан, деревня! Я вижу с нами дама. И… у меня есть, что сказать под выпить.

– Говори, честный старик, только без грубостей.

Вадик встал во весь свой хрупкий рост:

…Прорывом объективированного мира является не только подлинное человеческое общение, но и, извиняюсь за грубость, сфера собственно творчества. Истинная коммуникация, как и творчество, несут в себе трагический надлом – мир объективности непрестанно грозит разрушить экзистенциальную коммуникацию.

И сознание этого приводит нас к утверждению, что всё в мире, в конечном счёте, терпит крушение уже в силу самой конечности экзистенции, поэтому человек должен научиться жить и любить с постоянным сознанием хрупкости и конечности всего, что он любит, незащищенности самой любви.

Но, государи мои, глубоко скрытая боль, причиняемая этим сознанием, придаёт нашей привязанности особую чистоту и одухотворённость…»

Выпьем, господа, и всплакнем о замкнутости нас в самих себе.

Пришлось выпить, ибо не выпить, не было никакой возможности. Сгенерировав тост, Вадяй пал, расчувствовавшийся Сявик принялся горячо обнимать буфетчицу, я думал о незащищенности любви и плакал, а Лариса задумчиво смотрела в окно. Вдруг из репродуктора прозвучал голос, как две капли похожий на глас самого Левитана

…Группа неразрушающего контроля, срочно пройдите в зал для иностранных делегаций. Повторяю – группа неразрушающего контроля, срочно пройдите в зал для иностранных делегаций…

– Везет же некоторым – сказала буфетчица – ни разу в жизни не была, Нинка рассказывала, – там все есть, и тебе джинса, и фирма: жвачка, мальборо, тряпки

…Повторяю, группа неразрушающего контроля…

Я выглянул в окно и обомлел – самолеты – большие, маленькие, разные – голубые, красные, кружились в плавном танце.