Михаил Грешнов - Чайки с берегов Тихого океана

Михаил Николаевич Грешнов

ЧАЙКИ С БЕРЕГОВ ТИХОГО ОКЕАНА

Мой друг, писатель Леонид Васенюк, привез мне с Тихого океана двух чаек, великолепных птиц, черноголовых, сизых, как дым, подкрашенных багрянцем рассвета.

- Тебе, - сказал Леонид, передавая птиц вместе с клеткой.

- Как ты догадался? - воскликнул я.

- Тебе! - повторил он и сделал широкий жест, будто очертил передо мной даль океана.

Леонид был романтик. Оба мы были романтиками со школьных лет. Перечитали все книги о море, о путешествиях, о Пржевальском и Крузенштерне. Перерыли шкафы, чердаки у знакомых ребят в поисках книг о приключениях, и сам поиск был для нас приключением.

Мы представляли себя искателями сокровищ, если находили "Северную Одиссею" Джека Лондона, "Ледяной сфинкс" Жюля Верна, бесстрашно рыскали по Клондайку, прокладывали пути в Антарктику. Мастерили нарты, упряжь к ним для дворовых собак, а не получалось, бросали ради постройки корабля на реке Кубани. Застревали где-нибудь на споре о стакселях, трисселях и, не окончив по этой причине корабль, проектировали подводную лодку, чтобы плыть к Полюсу недоступности.

Все, что следовало пережить мальчишкам, мы пережили. Война сразу сделала нас взрослыми - пятнадцати лет мы добровольцами ушли в армию. После встретились, учились в вузах, а потом каждый выбрал свою дорогу: Леонид стал писателем, а я сеятелем - выращивал пшеницу и первый кубанский рис. На какое-то время потеряли друг друга. Не хотелось верить, что навсегда, и действительно, Леонид отозвался с Курил - наше босоногое прошлое снова вернулось к нам. Я нашел рассказ "Съешьте сердце кита". Такой рассказ мог написать только Ленька. Потрясал заголовок, потрясающим было содержание рассказа, по сути, о простых людях, но сколько романтики, свежести было в рассказе!.. Едва прочитав первые строки, я сказал через тысячи километров: "Здравствуй, Леня!"

Этими словами начал к нему письмо.

Леонид от того, что сделался знаменитым, не стал гордецом. Ответил на письмо, завязалась частая пе реписка.

- Приезжай на Курилы, - звал он.

- Выращиваю рис, - отвечал я.

- И что, - возражал Леонид. - Найдется работа здесь.

Курилы для меня теперь были все равно, что Антарктика или Клондайк. Детство скрылось за горизонтом, приключения остались в книгах. Шла обыкновенная жизнь: планерки в кабинете директора, поля над рекой, ежемесячная зарплата. Отцовский дом к этому, знакомый до каждого уголка и гвоздя, двое сыновей, растущих, словно подсолнухи, и всегда каких-то новых и неожиданных: "Папа, что ты знаешь о "черных дырах"? "Белые" тоже есть?" - Хватают из телека, из журналов, каких мы в детстве не видели.

- Приедешь? - между тем спрашивал Леонид.

Милая страна приключений! Как нелегко стать теперь на твои пути и дороги!..

И вот приезжает Леонид, привозит птиц. Откуда-то из этой великолепной страны.

Разговариваем день, другой. Мало ли о чем найдется поговорить? О жизни. О книгах. О планах. Но вот наступает час расставания.

Утро. От реки тянет прохладой, луговым влажным запахом. Чайки словно чувствуют отъезд Леонида, кричат ему вслед.

- Странные птицы, - останавливается тот у калитки. - Помнишь пушкинского орла? "Зовет меня взглядом и криком своим и вымолвить хочет...". - Леонид прерывает на полуслове. - У меня тоже птицы... - продолжает через секунду. Тайна, Миша. Их перелеты тайна. Их отношения между собой, к людям... Словом, смотри. Если что...

И уже за калиткой, садясь в машину:

- Помнишь, увлекались почтовыми голубями? Привяжем записку, и они переносят вести. Так вот, есть гипотеза: птицы способны переносить впечатления. Да, да... Не гляди на меня так! Переносить и передавать. Через версты, через расстояния... - Леонид засмеялся, пожал мне руку. - Бывай!

Много было сказано слов, пока Леонид гостил у меня, многое сказано на прощание. Ничего я не придал особенного этим последним фразам. Что хотел сказать Леня пушкинскими стихами? Что значит: у меня тоже птицы... В клетке? Или вообще на берегу океана? Главное - друг уезжает. У него ведь работа писательская ничуть не легче, чем любая другая.

Птицы остаются со мной.

Чайки плохо приживаются в неволе. Но я хотел приучить птиц к себе. А потом выпустить на Кубань.

Клетка висела под потолком веранды. На веранде стол и кровать. Летом я здесь сплю. Меньшая сторона веранды, застекленная, большая, с видом на реку, открыта. Она же южная, солнечная. По утрам на какойто миг блеск от реки падал на веранду, на птиц. Они встречали солнце протяжными криками. В криках чувствовалась тоска по простору, и я говорил птицам:

- Погодите немного, выпущу.

Кормил я их рыбой - сам приносил с Кубани, да и сыновья днями пропадали на реке - рыболовы.

- Ешьте! - бросал я рыбу в клетку. Птицы хищно глотали, запивали водой из поставленной чашки и смотрели мне в глаза круглыми внимательными зрачками:

- Выпусти.

Я обещал выпустить, но со дня на день откладывал обещанное. Не хотелось расставаться с красавцами улетят ведь!

С птицами я разговаривал, как с людьми: спрашивал о самочувствии, о чем они думают. Спрашивал об океане, свободе, может, они понимали меня?

В одном я не сомневался: птицы мечтают. Об океанских ветрах, о полете они иногда поднимали крылья, встряхивали ими.

Рассуждая сейчас, после событий, перевернувших мою судьбу, я не могу понять, что общее было между птицами и мной, рисовым агрономом. Однако было. Тому свидетельство - ход событий, обстановка, в которой события начались.

Кровать стояла в углу веранды. Клетка с птицами напротив кровати - на столбе, держащем перила крыльца. Засыпал я и просыпался, птицы были перед глазами. Может, они следили, как я засыпаю и сплю?

По ночам они шевелились, сон их не был спокойным.

Стали неспокойными и мои сны.

Сначала я не заметил этого: кто в зрелые годы придает значение снам? Что-то проходило перед глазами, задевало сознание, а проснешься, тряхнешь головой исчезало. Впрочем, в поездках в часы, когда остаешься с самим собой, в душе поднималось что-то тревожное позовет кто-нибудь, что ли? Поднимешь голову - никого.

Потом пришел шум. Засыпая, я слышал его - ритмичный, тягучий. Что такое? Может быть, устаю? Уставал я и прежде, но такого шума не слышал: "У-ух-х! У-ух-х!" Даже днем задумаешься и слышишь: "У-ух-х!.."

Что-то знакомое, а не поймаешь. Начал прислушиваться. Среди поля встану и слушаю: вспомнится... вот сейчас... У-ух-х! Непонятно! И, как все непонятное, это пугает. Я стал зажимать уши ладонями, затыкать ватой. Шум только усиливался.

. Я уже ни о чем не мог думать. Не мог читать.

- Что с тобой? - спросила жена. - Ты болен?