Далия Трускиновская - Деревянная грамота

Данила с Настасьей уговорились встретиться после того, как дьяк Башмаков решит судьбу и грамоты, и Одинца. Более того - место назначили. Но Настасье, видать, на том месте не стоялось.

- Давно ты в Кремле? - спросил, подойдя, Данила.

- Как ворота отперли.

- Я Авдотьицу не выдал, - тихо сказал он.

- Вот и ладно.

- Так пойдем, что ли?

- Погоди...

Странным было их молчание - как будто и поговорить куму с кумой не о чем. И смутно было на душе у Данилы - Настасья стояла перед ним, опустив голову, беспросветно чужая, зачем ждала, чего хотела услышать - неведомо. А ведь как целовала в обе щеки, когда он стоял с деревянной грамотой в руке нечаянный победитель!

- Куманек!

- Что, кумушка?

- Что же, ты Авдотьицу - пожалел?

- Да нет...

- А что?

Данила задумался. Перед глазами встало увиденное - зимняя ночь, и Вонифатий Калашников со своей Любушкой на руках, и Нечай, облапивший Авдотьицу, - четверо влюбленных, ополоумевших от опасности и от любви, от встречнего морозного с искрами ветра, счастливых наперекор всему и улетающих вдаль, вдаль, вдаль...

- Да пусть уж ее едет в Соликамск. Чего ей на Москве делать?

- Пусть едет, - согласилась Настасьица и подняла голову.

Ни слова не прозвучало, и даже взгляда не поймал Данила в утреннем редеющем сумраке, но душа услышала заветное: "А увези! .."

Он не поверил душе. То ли слишком устал от всей масленичной суеты, то ли просто побоялся нового обмана.

Он отвел глаза...

Но в воображении своем он увидел речной берег - может быть, тот, с которого слетел на Головане в ночь охоты за незаконным табаком. Он увидел широкий белый путь - нетронутый, сверкающий под луной. Он услышал конское ржание и скрип полозьев. Ладные розвальни подкатили, возник, готовый унести по белоснежному пути, вскинул голову и ударил копытом об лед. Возник требовал - да хватай же ты свою зазнобу в охапку, да вали же ее в сани и сам туда вались, а я рвану вперед! И целуй ее, дурак, потому что слаще поцелуя, чем в несущихся зимней ночью санях, на свете не бывает!

Это длилось меньше мгновения - и острая зависть к тем, что унеслись, счастливые, в дальние недосягаемые края, - тоже.

- Куманек... - как-то неуверенно произнесла Настасья. - Кабы ты годков на десяточек постарше был! Вот как Богдашка Желвак!

- Сейчас-то я чем тебе нехорош? - хмуро спросил Данила.

Он знал, что объяснение неминуемо, он даже побаивался объяснения, потому что в простоте своей искренне полагал: какой бы они с Настасьей не подняли шум, раз уж дойдет дело до объяснения, то кровь из носу - а нужно уломать упрямую девку! Хоть силком взять - а взять!

- Да тем и нехорош, что веревки из тебя вить могу, - грубовато отвечала она.

- Веревки, из меня?!

- Не ершись, куманек. Ты еще той силы не нажил, чтобы не я из тебя, а ты из меня веревки вил. Наживешь, куда денешься... только я тогда уже старая буду...

- А без веревок нам с тобой - никак? - невольно усмехнулся Данила.

- Силы во мне многовато, куманек... - печально сказала она. - Силу девать некуда, вот в чем беда...

- Не пойму я - кто тебе нужен-то? Муж или поединщик?

- Кабы я ведала! - и тут Настасья неожиданно схватила Данилу за руки. Ну, на кой ляд я тебе сдалась? В конюшню ты меня жить возьмешь, что ли? Или со мной уйдешь?! Данилушка, вот как Бог свят - была бы прежняя ватага увела бы тебя! Нет у меня ватаги - а так, оглодочки! Ни я тебе, ни ты мне ничего дать не можем!

- Так в этом вся беда? - Данила недоумевал все сильнее. То он ей молод, то в поединщики не годится, теперь новая напасть - ватаги у нее нет!

И некому было объяснить парню: чтобы отказать, и одного слова довольно. А когда стенку за стенкой выстраивают, то велика ли их прочность? И не для того ли выстраивают, чтобы кто-то решительный одним ударом прошиб насквозь да и посмеялся?

Представив себе преграды, возводимые Настасьей, в виде стенок, он вспомнил бойцов. И подробности одного боя вспомнил: казалось бы, совсем разгромили ткачи медников из Ендова, да только был у тех в запасе надежа-боец. Как разогнался в три прыжка, да как прошил собственную стенку, да как пробил брешь чуть слева от чела ткачей, удивительным чутьем угадав слабое место, так и хлынули в ту брешь медники, отрубая вмиг ставшее беспомощным крыло противника.

Было, наверняка было на свете слово, способное выполнить обязанность надежи-бойца! И запросилось было на язык - но смутилось, бедненькое, собственной отваги...

- Да и в этом... - туманно отвечала Настасья. - Да ты не печалься, кончится Масленица - и я с Москвы уберусь! Ведь мы, куманек, тогда лишь голову теряем, как встретиться доведется. А с глаз долой - из сердца вон.

Так ли?

Тут уж точно полагалось возразить, но Данила усомнился в себе. И точно не вспоминал же Настасью ежечасно, а как трудами обременят, так и не до мечтаний - а до лавки бы доползти и рухнуть в беспросветный сон.

- Права я, выходит. Так что не будем друг дружку с толку сбивать! - в голосе Настасьи возродилась прежняя удаль. - Господь с тобой, Данилушка, пойду я.

- Постой!

Парень удержал Настасью, но более ничего сказать не смог. И она. миг прождав, поняла - нет, не скажет...

- Отрастил бы ты усы, куманек! - весело посоветовала Настасья. Глядишь, и постарше смотрелся бы! Глядишь - я бы и обманулась!

Она отступила на два шага, перекрестила остолбеневшего куманька и быстро замешалась в толпу. Догонять было бесполезно - не живую, румяную, чернокосую девку проворонил Данила, а причудливую ее душу, и не проворонил даже, а - летели, неслись друг другу навстречу, да сбились с пути и оба пронеслись мимо...

* * *

Для всякого православного первый день Великого поста - время скорбных раздумий и покаянных молитв. Для всякого - лишь не для того, что служит в Земском приказе.

Ибо первый день поста наступает вслед за последним днем Масленицы...

И все безобразия, которых человек не успел вытворить в сырную седмицу, он норовит успеть осуществить в последние масленичные часы.

Стенька вместе с приставом Никоном Светешниковым и главным помощником в печальном деле, это был пьющий человек Исачка Глебов, ехали ночной улицей на санях. Собственно, ночь была уже на исходе. И им полагалось не просто поторопиться, а объехать несколько мест и всюду опросить решеточных сторожей. Поэтому Никон то и дело подстегивал возника.

Их сани были простые дровни, только что большие и покрытые несколькими рогожами. А дело, на которое послали служащих Земского приказа, - такого рода, что поменьше бы подобных дел случалось. Они подбирали мертвые и некоторые еще живые тела, что валялись на опустевших улицах. В этом им помогали решеточные сторожа. Тела свозились к особой избе, принадлежащей к Земскому приказу, где выставлялись на общее обозрение, чтобы семья, два-три дня не умеющая найти кормильца или родственника, могла напоследок, лишившись надежды, и сюда заглянуть.