Александр Плонский - Плюс-минус бесконечность (сборник)

«Глупо противопоставлять художественное творчество техническому! — возмущался Браницкий. — Нет ни того ни другого порознь, есть — Творчество, рамок и границ для него не существует».

Антон Феликсович справедливо относил себя к интеллигентам. Впрочем, он был убежден, что сегодня интеллигентность — уже не признак принадлежности к одноименной социальной прослойке, а общенародная черта.

Слово «интеллигент» издавна считалось почти что синонимом понятия «культурный человек». А признаками культурности всегда были воспитанность, безупречная грамотность, умение разбираться в литературе и искусстве, но не в физике и тем более не в технике — здесь допускалось полное невежество. Им даже щеголяли, на «технарей» смотрели свысока.

Жизнь выдвинула новые критерии интеллигентности. Сегодня в равной мере некультурны и неинтеллигентны инженер, не приемлющий искусства, и лингвист, бравирующий незнанием физики. Нет конфликта между «технарями» и «гуманитариями», есть две формы невежества…

Примером современного интеллигента, человека, гармонично развитого физически и духовно, обладающего широким спектром интересов, был для Браницкого академик Форов. Бывший детдомовец, волей и талантом достигший вершин в науке, находил время и для игры в теннис, и для занятий музыкой. Антон Феликсович помнил, как Форов однажды сел за рояль и начал наигрывать — для себя, непринужденно, нисколько не рисуясь. Чувствовалось, что он испытывает удовольствие, выражая свои мысли, чувства, настроение в непритязательных созвучиях.

Вряд ли его игра могла бы импонировать знатоку, возможно, даже вызвала бы у него раздражение, но Браницкий испытал самую настоящую зависть. Он не завидовал ни положению Форова (все в мире относительно!), ни его таланту в профессиональной области, а вот здесь позавидовал и тотчас устыдился этого несвойственного ему чувства.

— Антон Феликсович, скажите, в чем, по-вашему, состоит смысл жизни? — спросила Таня Кравченко во время очередной «лирической паузы».

— Видите ли, Таня, на этот вопрос каждый должен найти свой ответ.

— И все же, что думаете по этому поводу вы?

— Хотите послушать небольшую притчу? По окончании института я начал работать в НИИ. Нашим отделом заведовал Борис Михайлович Коноплев, крупный, сильный человек. Мне он казался пожилым, а ему не было еще и сорока. Через несколько месяцев меня перевели в другой отдел, наши пути разошлись, но стиль работы Коноплева, его талант умного, волевого руководителя стали примером, которому я, не всегда успешно, старался следовать.

— А потом вы с ним встречались?

— Увы, он прожил недолгую жизнь, но как много успел сделать! А встреча… Встретился я с ним сравнительно недавно, на страницах энциклопедии «Космонавтика». И узнал, что один из кратеров на обратной стороне Луны назван его именем… Помните стихотворение Маяковского «Товарищу Нетте, человеку и пароходу»?

— Вы оговорились, Антон Феликсович, — поправила Таня. — Стихотворение называется «Товарищу Нетте, пароходу и человеку»!

— Я знаю. И все же стою на своем: сначала человек, потом память о нем, воплощенная в названиях городов, улиц, теплоходов, лунных кратеров. Убежден, что Владимир Владимирович со мной согласился бы.

— Но ведь на всех не хватит ни городов, ни теплоходов, ни тем более лунных кратеров! — вмешался Сережа Лейбниц.

— А разве я сказал, что в них смысл жизни? Главное не в том, чтобы тебя возвеличили прижизненно или посмертно. Просто легче жить, сознавая, что ты полезен людям, что ты достоин дать имя пусть самому маленькому лунному кратеру. Даже если этот кратер так и останется безымянным…

Память все чаще уводила Браницкого в молодые годы.

Поступив в институт, он, первокурсник, по давней студенческой терминологии «козерог», оказался и младшим, и старшим одновременно. Потому что старшекурсников вообще не было: в сорок первом их эвакуировали.

Вскоре они вернулись — те, пришедшие в институт еще до войны. И стали смотреть на новичков свысока, словно кадровые солдаты на ополченцев. Война как бы разграничила две эпохи, два студенческих поколения. А может, разделила их эвакуация и надменное отношение «стариков» к «козерогам» было всего лишь защитной реакцией?

Но много лет спустя Браницкий встретил одного из «кадровых», и показалось обоим, что связывает их давняя, трогательная дружба. А в институте они даже не здоровались!

…Были на вернувшемся из эвакуации втором курсе трое воистину неразлучных друзей. Двое из них — гордость факультета. Не по летам степенные, важные неимоверно, теперь таких студентов и не сыщешь. Оба — активные общественники, отличники высшей пробы, персональные стипендиаты.

А третий, как все думали, был обыкновенный шалопай: перебивался с двойки на тройку, частенько посещал отнюдь не музей изобразительных искусств — толкучку. С одним из них, Евгением Осиповичем Розовым, Браницкий и встретился через многие годы, причем от важности того не осталось и следа: «Старик, для тебя я просто Женя».

Вся троица получила дипломы.

Евгений уже лет через пять стал доктором наук и оппонировал на защитах своих бывших преподавателей. Его добропорядочный друг сделался профессором десятью годами позже, написал учебник.

— Но и он выше институтской кафедры не шагнул, — шутливо посетовал Розов, — как и мы с тобой.

— А этот ваш… Кстати, я так и не знаю, что вы в нем тогда нашли.

— Колька-то? Ну, это, я тебе скажу, мужик… Да ты что, о нем не слышал?

— Что-нибудь натворил?

— В самом деле ничего не знаешь? Так вот, Колька, пардон, Николай Парфенович, страшно сказать, ныне академик, лауреат. Неужто тебе ничего не говорит фамилия… — И он назвал громкое, много раз слышанное Браницким имя.

— Не может быть! Так это он!.. — ахнул Антон Феликсович. — А его же с третьего курса чуть не выперли!

— На волоске висел, раз в неделю прорабатывали. А я к нему недавно на прием еле записался. Все-таки принял… Стал прошлое вспоминать. «Хорошее, — говорит, — время было. Помнишь, как по девочкам бегали?» — «Что вы, Николай Парфенович, — отвечаю. — Я их тогда как огня боялся, сейчас наверстываю».

— А тебя в институте Святошей звали, — засмеялся Браницкий.

Антон Феликсович часто потом вспоминал эту удивительную историю.

Странное дело, думал он, казалось бы, мы знаем о себе все. Достаточно ясно представляем механизм мышления, процессы передачи информации по нейронным сетям. Скорость распространения биоэлектрических потенциалов в организме определена экспериментально, быстродействие рецепторов оценено математическими формулами, найдены алгоритмы умственной деятельности, ее поддающиеся количественному обоснованию реалии. И в обыденности это себя оправдывает. Но есть в нас нечто отдающее мистикой… Какие-то дремлющие до поры интеллектуальные силы, которые не согласуются с научно обоснованной схемой мышления. Обыкновенный, даже посредственный паренек становится одним из крупнейших академиков, ничем не примечательный индивид вдруг проявляет необъяснимый талант к сверхбыстрому счету, успешно состязается с ЭВМ, демонстрирует фотографическую память, походя попирая трезвые и убедительные расчеты, согласно которым человек, с его белковой плотью, в принципе не способен ни на что подобное…