Уильям Тенн - Человеческий аспект (Сборник)

В глубине пещеры судорожно дернулось одно из тел. Это была молодая женщина. Сначала я просто изумился тому, что она до сих пор жива. Все ее тело ниже пояса превратилось в кровавое месиво, видимо в результате взрыва. Она отползла в глубину пещеры, где хранилась пища и вода. Пока я в смятении размышлял — мчаться ли за лекарствами и плазмой в ближайший госпиталь или рискнуть сразу вывезти ее отсюда, она перевернулась на спину.

Под нею оказался годовалый ребенок, которого она прикрывала собой, опасаясь повторного взрыва бериллия. И более того, несмотря на чудовищные мучения, она кормила его.

Я склонился и осмотрел ребенка. Он был страшно грязен и измазан кровью матери, но во всех остальных отношениях совершенно невредим. Я взял мальчика на руки и кивнул, отвечая на немой вопрос, застывший в глазах матери.

— С ним будет все в порядке, — произнес я.

Она тоже попыталась мне кивнуть, но внезапная смерть не дала ей это сделать. Должен признаться, я осмотрел ее с некоторым замешательством: пульс не прощупывался, сердце остановилось.

Я отвез ребенка в Музей и соорудил для него что-то вроде манежа из пустых трубок телескопа. Затем снова вернулся к пещере с тремя роботами и похоронил людей. Готов согласиться, что в этом не было никакой необходимости, но я так поступил не только из соображений аккуратности. Какими бы фундаментальными ни были наши расхождения, мы исповедовали Хранительство. Отдавая последний долг эксцентричности «Небесного Пламени», я в каком-то смысле оставлял с носом Утвердителей вместе с их политикой.

После того как роботы закончили свое дело, я поставил по скульптуре в изголовье каждой могилы и произнес короткую молитву, убедившись в справедливости собственных слов, сказанных неделей раньше, — а именно, что в разгаре жизни мы встречаем смерть. Я даже произнес вполне серьезную проповедь на эту тему, но роботы проявили к моей речи еще меньше интереса, чем олени.

Я раздражен. Я страшно раздражен, и вся беда в том, что мне не на ком сорвать свою злость.

С ребенком оказалась масса хлопот.

Я отвез его в крупнейший медицинский музей северного полушария и тщательно обследовал с помощью лучшей педиатрической аппаратуры. Кажется, здоровье у него отменное — так что нам обоим повезло. Что касается его потребностей в пище, то, если они и отличаются от моих, то все равно не представляют никакой сложности. Я получил целую ленту с записью того, в чем он нуждается, и после некоторой возни в Музее Современной Астронавтики обеспечил приготовление и ежедневную подачу необходимой ему пищи. К несчастью, он игнорирует мое устройство, в результате чего отнимает у меня довольно много времени.

Я догадываюсь, почему он не принимает пищу у обслуживающего робота, которого я включил для этого. Вероятно, это вызвано предрассудками его родителей: думаю, он никогда еще не встречался с механическим обслуживанием. Так что ест он только из моих рук.

Это уже само по себе достаточно обременительно, но я обнаружил еще, что его нельзя оставлять одного под присмотром робота-сиделки. Несмотря на то, что он умеет только ползать, делает он это с удивительной скоростью и то и дело исчезает в темных коридорах Музея. У меня тут же включается сигнал тревоги, и мне приходится прерывать свое обследование гигантского дворца Далай-ламы в Потале и нестись из Лхасы через весь земной шар обратно в Музей.

А после этого у нас еще уходят часы на его поиски. У нас — это у меня и всех находящихся в моем распоряжении роботов. Слава богу, что я еще могу полагаться на антропометр. Это восхитительное приспособление быстро указывает нам направление. Я возвращаю его в манеж и, если еще не наступило время кормежки, могу ненадолго вернуться на Тибетское плато.

В настоящее время я пытаюсь соорудить для него что-то вроде огромной клетки с автоматическим обогревом, туалетом и защитными устройствами против животных, насекомых и рептилий. И хотя это отнимает у меня очень много времени, я надеюсь, что оно будет потрачено не зря и даст свои результаты.

По-прежнему неразрешимой остается проблема с питанием. Единственный выход, предлагаемый литературой по этому вопросу, — это морить его голодом, если он отказывается принимать пищу в предлагаемом виде. Однако после краткого эксперимента, в котором ребенок проявил полную решимость умереть, я сдался и теперь вынужден каждый раз кормить его сам.

Вся беда в том, что я не знаю, кого винить. Став Хранителем еще в ранней юности, я не видел никакой необходимости в воспроизводстве себе подобных. Меня никогда не интересовали дети. Я мало что о них знаю и не испытываю к ним никакой привязанности.

Я всегда считал, что моя точка зрения прекрасно выражена в «Пире» Сократом: «Кто по прочтении Гомера, Гесиода и других великих поэтов согласится иметь обычных детей из плоти и крови? Кто не уподобится им в создании таких же чад, доставивших им вечную славу и память?.. Никогда в честь смертных не возводились такие храмы, какие высятся во славу их порождений».

К несчастью, нас на Земле осталось всего лишь двое — этот ребенок и я. Мы с ним оба обречены на гибель, и оба идем в одной упряжке. И все сокровища мира, которые еще неделю назад принадлежали мне одному, теперь, по крайней мере отчасти, принадлежат и ему. Жаль, что мы не можем с ним обсудить стоящие перед нами проблемы, — я бы занялся этим не только ради достижения взаимоприемлемого решения, но и просто из удовольствия. Я пришел к выводу, что начал вести этот дневник от охватившего меня бессознательного страха, когда обнаружил, что после отлета Утвердителей остался в полном одиночестве.

Я чувствую, как изголодался по беседе, по возражениям и контраргументам, с помощью которых можно оттачивать свою мысль. Но, несмотря на то, что этот ребенок, согласно литературе, может заговорить в любой момент, нас поглотит катастрофа задолго до того, как он научится полемизировать со мной. Это грустно, но неизбежно.

Какая ирония судьбы! Я снова лишен возможности заниматься изучением искусства, к которому так стремился. Я старый человек и мог бы быть свободен от обязанностей. Я положил всю свою жизнь на то, чтобы добиться этой привилегии. Все это чрезвычайно удручает меня.

А беседа! Могу себе представить собственный разговор с Утвердителем, окажись он здесь. Какая скука, какой биологический идиотизм! Какое воинствующее невежество в нежелании даже видеть красоту, созданную представителями его собственного вида на протяжении семидесяти тысяч лет! Максимум, что ему известно, если, допустим, он европеец, — это отрывочные сведения о его современниках. Что он может знать, например, о китайской живописи или наскальных рисунках? Будет ли он в состоянии понять, что в каждом течении были свои периоды примитивизма, за которыми следовала эпоха буйного расцвета, затем объединение художественных достижений и усиление формализма, что завершалось декадентством и вырождением, а за этим неизбежно следовали новые периоды примитивизма и расцвета? Сможет ли он осознать, что это повторялось снова и снова во всех основных культурах, так что даже такие выдающиеся гении, как Микеланджело, Шекспир или Бетховен, повторятся, может, в несколько ином виде, по завершении полного цикла? Что в различные периоды расцвета древнеегипетского искусства там были свои Микеланджело, Шекспиры и Бетховены?