Михаил Первухин - Зверь из бездны

«Зулус», забившийся в заросли, смолк.

Прошло пять минут. И вдруг собачка с жалобным визгом выкатилась из зарослей и бросилась под ноги людей.

Бернштейн, всегда ласково обращавшийся с песиком, погладил его по мокрой спине. Собака ответила лаской, лизнув его руку.

— Не мешай же работать, собачка! — сказал добродушный немец.

«Зулус» взвизгнул жалобно и уцепился зубами за рукав кожаной куртки Бернштейна. Невольно тот отмахнулся рукой, поднял голову.

В то же мгновение, выронив ствол дерева, который он тащил к плоту, Бернштейн, согнувшись, шатаясь, словно пьяный, спотыкаясь на каждом шагу, словно сослепу полез на плот и в то же время дрожащими руками хватал товарищей. Его глаза, казалось, готовы были вылезти из орбит, рот раскрылся, язык трепетал, по-видимому, произнося что-то, какие-то слова, но из груди вырывался только стон.

— Там… там…

Это было что-то непонятное, что-то непостижимое. Тому, кто видел это, казалось, что он сошел с ума. На высоте около трех, может быть, четырех метров в

волнах густого, клубящегося, тянущегося прядями, крутящегося вихрями белесоватого тумана висела в воздухе, словно плавая в нем, отвратительная фантастическая голова неведомого животного. По первому взгляду ее можно было бы принять за голову гигантских размеров крокодила, но крокодила, который во много раз превышает самые крупные по размерам экземпляры этого пресмыкающегося. Но при более внимательном осмотре сходство как-то тускнело, исчезало: голова чудовища казалась сравнительно короткой, тупорылой, с кривым рогом на носу, над раздувающимися ноздрями; челюсти с огромным количеством острых, как зубцы пилы, желтоватых зубов-клыков отличались массивностью. В глазных впадинах приплюснутого, плоского лба помещались два огромных глаза, которые казались двумя налитыми зеленым, фосфоресцирующим светом стеклянными шарами. Что-то хищное, безжалостное, злое и вместе безнадежно-тупое было в выражении этих глаз.

Но что было особенно фантастичным в этом явлении, — это шея. Длинная, тонкая, гибкая, колыхающаяся, как может колыхаться тело змеи, способной свиться в клубок.

Можно было различить, что шея покрыта как будто щитками или отливающими металлическим блеском чешуйками грязно-бурого цвета. Туловища не было видно: туман был слишком густ, длинная змеиная шея тонула во мгле, и потому действительно можно было подумать, что чудовище держится, плавает в воздухе, безобразная, отвратительная кошмарная голова его свободно держится на весу.

При этом чудовище как-то покачивало шеей, а потому голова тоже колыхалась, но глаза не мигая, не меняя своего выражения, упорно смотрели на замерших, застывших, полумертвых от ужаса людей. Может быть, «зверь из бездны» выбирал себе жертву среди этих полумертвых существ, обреченных на гибель. И он не торопился. Он знал, что им некуда уйти, что если бы и было возможно бегство, то они уже не способны бежать, потому что нечеловеческий ужас сковал их члены и оледенил их кровь, и убил их самосознание.

Кто знает, сколько времени длилась эта немая сцена?

Но вот опять послышался глубокий вздох: плавающая в воздухе голова чудовища открыла огромную пасть, сомкнула ее, опять открыла. Высунулся длинный, тонкий, напоминающий тело угря или змеи язык с острым концом и как-то хлестнул по воздуху. В то же время что-то глухо зарокотало, потом оборвалось.

Когда люди опомнились, пришли в сознание, ничего уже не было: зверь из бездны исчез так же беззвучно, как и появился, словно уплыл по воздуху, по волнам клубящегося тумана. И людям казалось, что и не было, не могло быть этого чудовища. Просто почудилось что-то. Игра света и тени, причудливое сочетание клубов тумана, может быть, проплывшая по протоку ветвь сорванного волнами с обрывистого берега толстого баобаба или драконового дерева.

Но они стояли, дрожа всем телом, дико озираясь, готовясь броситься бежать, куда глаза глядят, но бежать было некуда, и они стояли, прижавшись друг к другу. Виденное было так ужасно, что даже боэр Ван-Ховен, славившийся своим невозмутимым хладнокровием, какой-то ничем непоколебимой храбростью презирающего смерть человека, держался не лучше других. Зато он быстрее других оправился.

Словно проснувшись после тяжелого кошмарного сна, он провел рукою по глазам, отгоняя ужасное видение, и глубоко перевел дыхание.

— У-уф! Но что же это, в самом деле? — обратился он к товарищам. — Когда я был молод и жил мирной жизнью, мой покойный отец по вечерам читал вслух священные книги — Библию и Евангелие. И там, в Апокалипсисе, говорилось о «коне Бледе» и о «звере из бездны»[5]… Может быть, настают последние дни для мира, и нам первым суждено видеть своими очами нарождение этого «зверя из бездны»?

— Мой побратим видел его девять зим назад! — вмешался Банга.

— Плот уносит! — прервал беседу отчаянный крик бельгийца. Все бросились к месту, где, медленно отдаляясь от берега, уходил в неведомые дали с таким трудом сооруженный плот.

Во мгновение ока Кайо вскочил на плот, но поскользнулся и упал, скатился в воду. Его едва удалось вовремя схватить и извлечь на сушу, но плот был спасен: Банга железной рукой схватил напоминавший узловатую веревку стебель какого-то ползучего растения, употребленного для связывания вместе отдельных стволов плота, и притянул его к берегу. Торопливо все четверо вскочили на маленькое суденышко, которое погрузилось под тяжестью их тел почти вровень с краями в воду. Вода проступала в щели между стволами, подмачивала ноги, волны захлестывали верхушками его, волны крутили и толкали, словно играя, собираясь растащить его по бревнышку, но что нужды? Плот держался на воде, плот плыл, удаляясь от проклятого острова, уже почти исчезнувшего под все прибывающей водой Похади. И этого было достаточно, чтобы чувствовать себя счастливыми. «Зулус» тоже был вместе со своими покровителями.

С полчаса плот плыл по течению, увлекаемый бурными волнами, то подходя к берегу, то выплывая, видимо, на середину потока.

Пловцов не оставляла мысль о необходимости пристать к земле, не допуская плот уйти в воды озера Лунга: на таком утлом суденышке каждая лишняя минута пребывания представляла собой большую опасность.

Но, с одной стороны, густой туман, скрывавший от взоров берега, препятствовал ориентировке, а с другой — течение было слишком быстрым, причалить плот к берегу было бы возможно исключительно в том только случае, если бы его подтащило к пологой отмели.

Озабоченные странники тщетно глядели по сторонам, ожидая наступления удобного момента: казалось, поток сознательно играл ими, потоку доставляло злое удовольствие смеяться над их тревогой.