Евгений Сыч - Трио

- А потом что?

- А кто их знает, если они и сами толком не знают? Да и нужно ли им это "потом"? Они-то сейчас живут.

- Это мне знакомо, - сказал У. - Раньше все сроки устанавливали до полного счастья. Двадцать лет, сорок лет, сто лет. Каждый новый правитель святым своим долгом считает срок окончательной победы установить. Дразнят толпу, как осла морковкой, а осел идет и не догадывается, что не догнать ему морковку никогда, что не морковка это, а видимость.

Женщина, увидев У, только ахнула. "Все отлично", - кивнул он ей.

Назавтра отряд отправился в долину.

- У тебя тут с горы хорошо видно, - крикнул на прощанье Я. - Как заметишь дым, знай - это мы. Пока!

И ушел. Отшелестела трава, отшуршали камушки под ногами догонявшей отряд, но так и не догнавшей, пока не нужно, тени. Тень - она и есть тень.

- Ведь это плохо, наверное, всегда быть битым!

- А почему, собственно, плохо? Это моя форма общения с человечеством. Я встречаюсь с людьми, и они меня бьют, и я убеждаюсь, что они нисколько не изменились. Это даже интересно - убеждаться каждый раз, что люди не меняются. Не правда ли?

- Нет, это подло. Подло по отношению к людям.

- Подло? Если бы я встретил - и по голове, было бы подло. Мужчин, женщин, детей, стариков. А ведь меня бы тогда только сильнее уважали, таких уважают обычно. Как рассказывают восторженно: и того-то убил, и этого побил. Поругались, скажем, семеро с одним, а потом в суд всех семерых на носилках несут, а у героя только одежда порвана и чужой кровью забрызгана... А со мной поругаются - всем хорошо. Я после побоев только здоровее становлюсь, можно сказать, чью-то долю неприятностей на себя принимаю, благодеяние оказываю. Они все равно кого-нибудь побили бы, но другим это во вред, а мне на пользу.

- Но как же ты не понимаешь: они-то увереннее становятся в своем праве бить, в своих силах. Нельзя так!

- Кто тебе сказал, что нельзя?

- Сама я так думаю.

- Ну и хорошо: мнения у нас разные. Но откуда вообще эти замашки диктаторские: то можно, это нельзя? Что мне полезно, что хорошо, то и можно, я так понимаю, тем более, что пользу для себя я достигаю, не ущемляя никого, не насилуя. А все остальное - мудрствования, пустые и бесцельные.

- Но ты же сам набиваешься на побои?

- Я волен набиваться, а они вольны побить меня или пройти мимо.

- А почему ты не живешь с людьми?

- Я долго жил с ними. Но здесь я чувствую себя спокойнее. Когда люди нужны мне, я нахожу их. А так - зачем?

- Человек должен жить с людьми.

- Никто никому ничего не должен. Это прежде всего. А чтобы не спорить, скажу, что один век человеческий я с людьми прожил, а больше одной жизни уж во всяком случае никто людям дать не может.

- Нужно все отдавать, что имеешь, а не делить жизнь на годы или века.

- Хорошо говоришь, - грустно одобрил У. - Что же ты сама к людям не торопишься?

- Не знаю. Боюсь.

- А долги как же? Ну вот. Человек был бы что-то кому-то должен, если сам выпрашивал для себя жизнь, добивался ее.

- Но человеку дана жизнь. Дали - значит, должен.

- Дать и по физиономии могут. И пять лет дать - за людьми не заржавеет. За все себя обязанным считать - отдавать долги замаешься. Может, потому ты сама к людям не идешь?

- Гонишь?

- Боже упаси, мне с тобой интереснее. Но ты мне все про долги мои напоминаешь, а сама?

- А я твои ответы на себя примеряю, - сказала женщина.

- Ну и как?

- Как когда.

Пещера у У была жильем незавидным. На чей вкус, конечно, и в какое время: в смутные времена иной пещеру эту с удовольствием сменил бы на свой богатый дом в престижном районе. Да и как не сменять? Если ищешь надежности, то пещера, пожалуй, ненадежней.

Вот только с комфортом здесь было неважно. Пещера досталась У вместе со всем оборудованием по наследству (обычно отшельники в конце концов тоже умирают), и ничего лишнего здесь не имелось. Когда в пещере поселилась женщина, У притащил из лесу охапку-другую веток, да так и спал на них. Можно было бы и вторую лежанку смастерить, да лень заедала: все вроде времени не находилось. И еще казалось странно - в пещере две лежанки. Тоже апартаменты!

На ветках было хорошо. У даже недоумевал, как раньше до этого не додумался. Ветки жали под ребра, когда он лежал ровно, и сопротивлялись, когда он ворочался. Это воспринимал он, как дружеское внимание, оказываемое ветками ему лично. Неудобства У нравились, как нравилось все, что работало на бессмертие.

У не знал, что собственно следует предпринимать с жиличкой, и сомневался: а нужно ли что предпринимать? Хотя близость женщины (чисто номинальная) его все-таки тревожила, как любого в подобной ситуации. Он даже подумывал время от времени перебраться на лежанку, под теплый бок, но это обошлось бы ему недешево. Все бессчетные годы до появления сына У прожил в возрасте двадцати двух - максимум двадцати пяти лет, то есть выглядел и чувствовал себя на столько. С рождением сына он стал стареть так же быстро, как все смертные, и только со смертью жены опять стареть перестал. Сын все взрослеет, тридцать ему уже, а для У годы летят мимо, как раньше. Бессмертным дети не нужны, точнее, у бессмертных не должно быть детей, иначе земля переполнилась бы, и тени полузадушенные слонялись бы по ней в тесноте и обиде.

И все-таки его маяло порой, мешало присутствие женщины в пещере. "Неудобно как-то, - думалось. - Привыкла. Планы, поди, строит, рассчитывает на меня. Тоже вроде и виноват получаюсь, а в чем?" Спать мешало беспокойство лишнее. Впрочем - понимал - ничто не лишнее. Все зачтется. Бессмертие - оно тоже дается не даром.

У плюнул бы, пожалуй, и на бессмертие, но тот, кто заводит жену и детей, дает заложников судьбе. Это он помнил прочно. Давать заложников судьбе больше не хотелось. Сам он может встретить любую пакость со стороны капризной этой дамы, готов. Но другие-то - им зачем страдать? Зачем страдать в этом на диво приспособленном к людскому страданию мире? Сын вот есть, и за него порой так страшно становится, не дай господь. А оберегать одного, да еще в смутные времена, - значило убивать других. Убивать У больше не хотел. Легко из человека труп сделать, а обратно? Обратно не получается. Этот урок тоже преподнесла ему нелегкая семейная жизнь. Хватит, постоял, подержал в руках легкое и вое легче становящееся тело жены. И с ним все выпустил из рук, вырвали, точнее. Теперь пусть другие кто хочет - встречаются и разлучаются, женятся, радуются, рожают детей и оплакивают друг друга. С него довольно. Убивать он перестал, но и сам приобретать да терять зарекся.

Так, чередуя хорошее с плохим и разбавляя этот коктейль обычным, тянулось время. Во всяком случае, вечерами они разговаривали. А дни У проводил по-своему. С утра скатывался с горки, ловил в заливе на завтрак фауну, какая попадалась. Женщина готовила. У завтракал и шел к дороге в надежде обрести телу заряд бодрости, а душе успокоение. Шел и находил, естественно, как все ищущие. Тем более, что за многочисленные, хоть и быстротечные годы жизни развился в нем безошибочный инстинкт, подсказывающий направление.