Игорь Росоховатский - Триумф каскадеров

- Четыре диапазона...

- Было три. УКВ пристроил, стерео с него записываю.

- Любопытная картинка, - сказал Трофиновский, останавливаясь у стены и рассматривая подпись художника.

- Репродукция с картины одного моего знакомого. Талантливый художник. После смерти это заметили все. - Последняя фраза звучала горько-иронически.

- Степура... - вслух прочел Трофиновский. - Так вы знали его?

- Даже очень близко знал, - все с той же горькой иронией произнес Яцюк, и темные глаза его засмотрелись в даль, недоступную посторонним. - Даже подрались однажды...

- Из-за чего?

- Спросите - из-за кого? И ответьте: из-за кого чаще всего дерутся молодые хлопцы? Известное дело, из-за девушки. Давно это было...

- Вы не женаты?

- Нет, остался холостым. Между прочим, из-за той же дивчины... Так вот бывает...

- А Степуру давно видели?

Яцюк всем корпусом резко повернулся к следователю:

- Вы из-за него пришли?

- Да, - подтвердил Трофиновский. - У вас нет догадок, что могло явиться причиной...

- ...его самоубийства? - закончил за него фразу Яцюк. - Много думал над этим... Вот, видите, репродукцию купил. Конечно, она не ответит... хотя, может быть, и хранит какие-то следы... В вещах, говорят, отражаются биотоки их создателей. Проявить бы... Ну да это пока фантастика...

- Пока?

- А в будущем - посмотрим. Говорили мне, что он в последнее время намного хуже стал писать. Растратился, что ли... Да ведь не виделись мы, считай, лет шесть, хоть в одном городе жили... Что я теперь о нем знаю? Вот только жаль его, так жаль...

- До свидания, - сказал Трофиновский. - Вот мой телефон. Если вспомните еще что-нибудь...

- Конечно, обязательно позвоню. Извините, что ничем не мог помочь.

- Спасибо за беседу, - наклонил голову Трофиновский, думая: "... а ведь он не все сказал, что знает. Говорил, в основном, о других, почти ничего о себе. Случайно?"

Трофиновский медленно шел по улице, обдумывая план дальнейшего расследования, вспоминая детали только что состоявшегося разговора, не подозревая, что выражение его лица сейчас напоминает печально-ироническую усмешку Яцюка. Слова инженера о неудавшейся любви пробудили воспоминания... Вон тот дом... Знакомый подъезд с крутой лестницей и часто ломающимся лифтом. По этой лестнице, возвращаясь из командировок, он взбегал на свой четвертый этаж с бешено колотящимся сердцем - от бега ли, от нетерпеливой ли радости? - и расширяющиеся ноздри уже ощущали слабый запах духов, а руки - тепло родного тела...

Он вынужден был остановиться, такими яркими были воспоминания и так нарушили они ритм дыхания. И, конечно, остановился он как раз напротив подъезда...

Сколько раз он намеревался зайти - хоть на несколько минут, просто справиться, жива ли, здорова ли, все-таки не чужие были. И на этот раз ноги сами понесли его, и вот - ступени, крутые, со знакомыми выщербинами. И сердце колотится - быстрей, быстрей же! И вот уже дверь, и с левой стороны - нашел бы и в темноте - отполированная его пальцем кнопка звонка. Указательный палец уже знает, уже вспомнил крохотное усилие, с каким нужно надавить, чтобы далеко, в комнате, раздался звонок; уши будто бы слышат мелодичное: "Иду, иду..."

Сердце колотится так, что мутится сознание. Испарина покрывает лоб. И вдруг словно что-то случается с ним, неподвижно застывшим на лестничной площадке. Где-то раскрывается другая дверь, и пронзительный звонок заполняет уши так, что он на секунду глохнет. И уже знает, где находится эта дверь и этот звон: в нем самом. Он снова видит то, что час, секунду назад старался не вспоминать: Вадик с растерянным лицом, с вороватым взглядом, застегнутый не на ту пуговицу халатик, и жалкая виноватая улыбка: "Он зашел починить магнитофон, как ты просил..." Может быть, он бы и поверил - а так хотелось! - если бы не безошибочно-беспощадная интуиция. И всякий раз, как только он хотел потом зайти, "просто проведать, заглянуть по дороге", она включала в памяти одни и те же кадры, сопровождая их шепотом: "Не смей! Это не твоя судьба, это - чужая женщина. Вадик - только повод".

Он повернулся, сдерживая дыхание, - не открыла бы случайно дверь, не попалась бы навстречу, - на носках сбежал вниз: пролет, еще пролет, - а потом уже и сердце забилось ровнее, и рокот в памяти стал затихать...

И вот он уже на улице, и солнце словно светит ярче, и мелькают лица прохожих, и снова он проходит мимо дома, где живет Яцюк, и знает, что больше ему там нечего делать, ибо Роман Васильевич исчерпывающе ответил на все его вопросы своим откровенным удивлением: "Вы из-за него пришли?", своим бесхитростным признанием и этой репродукцией, повешенной над письменным столом.

Трофиновский идет по улице, и ему вспоминаются собственные стихи: "С уклоном полусогнуты дороги, машины вдаль..." "Погоди, - говорит он себе, почему "с уклоном"? Плохо, прозаично. "Как луки, полусогнуты дороги..." Да, так лучше. В эти "часы пик" дороги напряжены - сравнение подходит. А как дальше? "...воин на посту". Трафаретно. Но слова "на посту" вызывают в памяти какие-то ассоциации. Ах, да, я ведь снял посты у квартиры балерины Борисенко, Марчука и его сестры. Немедленно восстановить, немедленно!"

20

"Опять осечка. Таня не рассказывает, но я чувствую: она мне больше не доверяет. А ведь я полагал, надеялся, что эта нежная девушка подарена мне судьбой в вознаграждение за все обиды. Разнообразия ради Госпожа иногда учиняет такие шутки...

Сколько себя помню, никогда я не пользовался успехом у девушек. А ведь был вроде не хуже других: не красавец, но и не урод, не высокий, но и не низкий, в чемпионы не выбился, но и в слабых никогда не числился. Отличником был только в первых трех классах, но зато в двоечниках никогда не ходил, одевался всегда по моде - если у всех застежки на туфлях с "молниями", то и у меня тоже...

А вот девушкам никогда не нравился. Почему? Что отталкивало от меня этих непонятных, но привлекательных созданий; что они думали обо мне? Серятина? Но Ваня Петренко по всем параметрам был совсем незаметен, а как Зина за ним увивалась... И задачки давала списывать, и домашние сочинения за него готовила, чтобы только лишний раз сводил в кино. А в мою сторону и не смотрела вовсе, какие бы коленца я ни выкидывал. Чего же во мне не хватало? Флюидов таинственных? Госпожа Природа в очередной раз решила позабавиться, слепив меня в виде куклы-невезучки? О, это она умеет! Дает всем приблизительно одинаковые потребности, но далеко не одинаковые возможности их удовлетворения. И вот, можно сказать, единственный раз в жизни, когда в меня, возможно, без памяти влюбилось прекрасное создание, вмешался этот проклятущий следователь-баловень, сумевший своими расспросами растравить ее душу, посеять туда ядовитые зерна... А ведь он беседовал и с другими моими пациентами, расспрашивал, настраивал против меня. Представляю, что теперь думает обо мне красотка балерина. Она и раньше меня не жаловала. Смотрела, как на пустое место, как на один из автоматов, предназначенных лишь прислуживать, следить за ее драгоценным здоровьем. Как она, верно, расстроилась, когда подвернулась стройная ножка после сеанса нормализации! Ну почему бы ей не побыть такой же, как все? Привыкла, видите ли, ко всеобщему поклонению. А оно, если разобраться да взглянуть в истоки, - из-за того лишь, что Госпожа где-то чуточку не так устроила нервы или мышцы или - и того меньше - нарушила ход реакций деятельностью какой-то железы. Да и красотой обладательницу сей патологии не обделила. Вот бы вместо высокомерия к таким серячкам, как я, отнеслась бы с пониманием и состраданием, разглядела бы за серой личиной Эталон Нормы. Может быть, здоровее была бы...