Надя Яр - Вальхалла. Повесть о бессмертных

— Вы знаете, я одного никак не пойму, может быть, Вы мне объясните. Какой смысл в этом воскрешении для нас? Я понимаю, какой смысл христиане вкладывают в воскрешение Христа. Я не принимаю этого, но мне это ясно. А что значит для меня в рамках Вашего мифа тот факт, что Андрей восстал из мёртвых? Когда я пытаюсь принять это всерьёз, оно у меня вызывает нехорошие чувства — хмурую зависть… Я даже не понимаю, как он это сделал. Разве я мог бы повторить этот трюк?

— Да. Вы призваны именно повторить этот трюк. Если один человек смог попрать зло и смерть усилием воли, это могут все люди. Ведь все мы созданы одним Творцом по одной мерке — по мерке его самого. Вот в чём суть дела. Независимо от того, буквально или нет Вы понимаете наш миф, смысл его в том, что мы можем выдюжить против несправедливости, зла и смерти, если приложим к этому все свои силы. Направленность человеческой воли решает всё.

— Ага! — сказал вавилонянин, подавая мне фотографию какого-то явно пришибленного человека. — Ясно. Каждый человек должен вытащить себя за волосы из того болота, в котором сидит. Вытащить усилием воли. Посмотрите на эту фотографию, Джейн Делавэр. Этого человека, Фернана Туолу, мы вынули живым из корабля римской Инквизиции. Лучше бы мы его угрохали вместе с этим кораблём. Потому что тело-то мы вылечили, а рассудок исцелить не можем. Нельзя исцелить то, что раздроблено на мелкие части. Врачи ему помочь не могут, они его не достигают. Там просто некого достигать! Так вот Ваша теория о воле — она касается Туолы?

— Чего Вы от меня хотите?

— Чтобы Вы оглянулись вокруг, Джейн, и представили себе, что будет, если Pax Romana наберёт силу и явится в Ваш дом. Если сейчас, в этот самый момент гиты ударят по Хориву с орбиты, сколько у Вас останется времени на Ваше усилие воли? Или Вы собираетесь предпринимать его посмертно?

— Если бы да кабы, — сказала я. — А впрочем, можно и посмертно.

Он радостно хихикнул.

— Ага! Значит, о Туоле можно забыть? В смысле, не беспокоиться. Он сам исцелит себя, когда помрёт? Да? Но боюсь, что в гробу не наступает исцеления, Джейн. В гробу гниют. Поверьте мне, я видел содержимое гробов.

— В самом деле? Ну ладно. Пусть это так — для Вас. Гниют. Так Вам чего?

— Мне — только Вас, Джейн Грэй. В данный момент Вы совершенно зря теряете время. Ваше место — в армии Вавилона. Мы видим Вас преподавателем тактики боя в школе звёздной пехоты в Бейджине. Ваш опыт нужен; можно сказать, жизненно необходим.

— Вот куда Вы так долго шли. Зря. Надо было Вам сразу делать мне предложение, а не углубляться в теологию, в которой Вы всё равно ни хрена не смыслите, и не трепать языком веру, к которой Вы равнодушны.

— Я просто хотел и хочу быть уверен, что Вы будете служить правому делу из правильных побуждений. Вы должны служить ради живых людей, таких, как Туола — ради того, чтобы ни с кем больше не случалось того, что случилось с ним — а не ради сомнительного долга перед богами, которые мстительны и беспощадны и вообще не существуют.

— Почему Вы так уверены, что я приму Ваше предложение после всего, что Вы здесь сказали?

— Боюсь, это не совсем предложение, Джейн.

И он подал мне гербовую бумагу.

— Этот приказ о призыве, — сказал вавилонянин, — подписан, как видите, вашим Генеральным Секретарём. Пожалуйста, проверьте это по известным Вам каналам.

— Проверю, — пообещала я.

Это действительно выглядело как подпись и печать Элизабет Клэйборн. Сначала Крыса, теперь наш Генсек — и Вавилон. Не тратят на меня мелкокалиберных орудий.

— Вы созданы для войны, Джейн, — сказал вавилонянин, угадав мои мысли.

Я вздохнула.

Потом мы познакомились. Его звали Кробаль, и славянское звучание имени меня немного с ним примирило. В конце концов, его провозглашённая неприязнь к богам вовсе не означает, что в решающий момент он сделает неправильный выбор. Многие люди Востока ненавидели Иосифа Сталина; но в Великой Отечественной Войне большинство из них тем не менее сражалось на правой стороне.

— Почему Вы решили, что мои убеждения могут послужить препятствием для службы Вавилону? — спросила я его.

Мы шли по парку. Редкие крупные капли падали с серого неба на серые камни. Аллеи были словно все в шрамах от пуль.

— Мы наблюдали за Вами последние месяцы, Джейн, — ответил Кробаль. — Вы проводили очень много времени у культовых построек — церквей, памятников, храмов… По-видимому, Ваше сумрачное состояние как-то связано с религией, необязательно Вашей — с религией вообще.

— Вы ошиблись, — сказала я. — Я сижу около культовых построек потому, что они расположены в самых красивых и тихих местах. Около храмов часто есть скамейки. Не на асфальте же мне сидеть. И ещё одна ошибка: я бываю только у одной церкви — на Алом Острове.

— Это Вы ошибаетесь, Джейн, — мягко сказал Кробаль. — На Ваших постоянных маршрутах мы насчитали не менее трёх православных церквей только в последний месяц. И зачем, скажите на милость, Вы носите с собой этот бластер?

— Просто так.

— Если Вы будете достаточно долгое время «просто так» ждать неприятностей, то, чего Вы опасаетесь, и правда может случиться. Так бывало, если Вы помните, с… Вашим братом. Хорив — большой мирный город; Ваш родной город, Джейн. Вы же не хотите, чтобы на него обрушились катастрофы?

Катастрофы? Нет.

Этого я не хотела.

— Жду тебя на Вальхалле, Диди, — сказал Андрей.

В моём сне он был ярок, красив — волосы серебристые и глаза зеленее, чем наяву. Я приподнялась на койке. Сон и Андрей ещё не совсем исчезли. Они отдалялись от меня, уплывали прочь, к звёздам.

Я взяла с собой трудного курсанта Мишу и полетела на зов.

Когда мы вышли из подпространства, станция уже почти умерла. Её убийца, тяжёлый крейсер cidai, тоже не ушёл с поля боя. Он вращался вокруг станции мерцающим шлейфом обломков, но Вальхаллу и её экипаж было уже не спасти. Я знала это ещё до того, как прочла сенсорные данные. За моей спиной Миша ощерил клыки, и из его пасти вырвался низкий траурный звук, похожий на рык и на вой.

Мы плыли к станции, и мне казалось, что её отверстые врата должны скрипеть под космическими ветрами, но в межзвёздном пространстве нет ветра, здесь хорошо если три атома водорода на кубометр пустоты, и ничто не скрипит, и я хочу дать позывной, хочу крикнуть в космос «Андрей!», но неуверенность зарождается и одновременно уверенность: поздно, и я шепчу его имя и даже не знаю, кого из них я зову — человека ли, бога, Иуду или Святого, спутника моих лет или спутника Слова.

Во внутреннем кольце станции ещё был воздух, и коридоры имели почти целый вид. Катастрофу выдавало только отсутствие всех живых звуков — и скрип. Голос израненных и медленно теряющих энергию машин. Запасной реактор всё ещё поддерживал жизненное обеспечение для разбросанных там и тут мёртвых тел. Большинство из них, упав навзничь, рассыпались на сухие обломки и в пыль. Ни сенсоры моего костюма, ни Мишины уши не регистрировали ничего живого. Всё было кончено на Вальхалле, и то, что случилось дальше, касалось только меня и тех нечеловеческих сил, которые вот уже много лет пытались до меня добраться.