Дмитрий Гаврилов - Эликсир памяти, или Последние из Арконы

Первой положил INGUZ, она должна освободить и вывести из забвения укрытую во мне жизненную энергию. Руна EHWAZ сделает ее проявление долговременным и непрерывным. Великая руна Тюра — ТEIWAZ увенчает их благотворное влияние полной победой над недугом.

Готов поклясться — в тот самый миг, когда моя рука, не дрогнув, выписывала на голой груди черту за чертой, мне почудилось, вернее, я понял, что ведал эти волшебные знаки всегда. Просто, их знание и вера в них скрывались где-то там, глубоко, пока не наступил долгожданный час Превращения.

Одинокая Эваз легла и на лоб. А затем, затем контуры предметов, наполнявших собой эту комнату, стали потихоньку расплываться и вещи обрели полупрозрачность. Священный знак лишь довершил пробуждение.

Пробуждение истинного сознания. Он сработал подобно катализатору из тех химических реакций, которыми я занимался в институте.

Мне грех было жаловаться на зрение, стоя спиной к Павелецкому вокзалу, я видел, как умывается кошка, сидящая в окне музея Бахрушина, расположенного по ту сторону площади. Однако, теперь моему удивленному взору предстал совсем иной мир. Конечно, что-то в нем оставалось прежним, и все-таки можно порой смотреть, да не видеть, видеть, но не замечать. Ныне, казалось, от меня не укроется ни одна, сколь-нибудь значимая деталь… Значимая для чего?

Руны вывели меня из удобного повседневного равновесия, чувства обострились. Пожалуй, сейчас я сумел бы проследить за одной каплей дождя, одной из многих миллионов, случись на дворе непогода. Но день выдался на редкость солнечным и по-весеннему теплым. Лучи пронзали плотную занавеску, прожженную в некоторых местах кислотой (я часто экспериментировал дома, в том числе и с едкими веществами), яркими прямыми нитями они проникали в прохладную полутьму моего жилища и ложились на дверцу книжного шкафа.

Когда-то он казался мне огромным, глубоким, необъятным. Со смешенным чувством восторга и страха мальчишкой я рассматривал прогнувшиеся под тяжестью томов книжные полки: «Неужели, дедушка, ты все это прочитал? Мне этого вовек не суметь!»

— Все — не все. Гляди, какой я старый. Вот и прочитал. И ты сумеешь, если, конечно, захочешь.

— Капитан в пятнадцать лет! — усмехался Негоро с телеэкрана зловещим голосом великого Астангова, а я расправлялся с «Библиотекой приключений». Меня ждал Диккенс, который всегда придумывал счастливый конец даже для самых мрачных произведений.

Вешний ветерок снова колыхнул занавес. Небесное светило, протянув тонкие жгучие пальцы ухватилось за ключик в заветной дверце. Потускневшая от времени медь дверного ключа внезапно ярко блеснула от этого прикосновения. Я приложился к фляге с эликсиром и тут же услышал, как щелкнул отпираемый замок.

Я открыл дверь и высыпал из-за пазухи собранные за день богатства.

— Опять булыжник притащил? — недовольно заметила мама, разглядывая увесистый круглый камень на полу.

— Это сверкач.

— Что? — не поняла она.

— Сверкач. Его стукнешь в темноте — будет искра. Давай, я тебе покажу.

— Ну, покажи! Горе ты мое.

Но горе состояло в другом, и я о нем умолчал. А дело было так.

Не помню, кому первому из нас пришла в голову идея расплавить парафин на газовой плите. вероятно, все же мне. Порезав свечу, так, чтобы она вся уместилась в консервной банке, Паша чиркнул спичкой и повернул ручку. Желтоватые куски парафина быстро обратились в жижу, которая не замедлила вспыхнуть. Мы испугались.

— Плохо. Надо бы потушить! — предложил я.

— Чем? — растерялся Паша.

— Давай, попробуем водой! — с этими словами я плеснул из кружки в злосчастную банку. Огонь взметнулся до потолка, лизнул штукатурку и оставил там черную отметину, диаметром не меньше метра.

— Вот, от родителей попадет, — пригорюнился мой друг.

— Я сейчас вытру. Дай-ка плоскогубцы!

С печальным свистом авиабомбы так и не потухший парафин полетел вниз с восьмого этажа.

— Класс! На этом принципе можно огнемет сделать! Соображаешь?

Это лучше черепицы, и даже похлеще чем баллончики от сифона в костре взрывать.

— Да, но вот пятно!

Пять минут спустя, взгромоздившись на стулья и табуреты, мы тщетно попытались стереть следы преступления…

Преступления?…

— В чем вы меня обвиняете?

— Ты виноват пред Богом и пред людьми. Покайся, напоследок!

Иисус милостлив, быть может, он простит раба своего.

— Я не раб ему и не слуга!

— Упорствуешь, проклятый еретик! Ну, хорошо! — приор кивнул, сопровождавшему его клерку.

Тот разложил пергаменты и принялся читать, смакуя каждое слово:

«Прежде всего, как показали досточтимые свидетели, речами своими этот колдун влагал в сердца прихожан смрадные вожделения, а также злобу и ненависть. Завладев сердцем невинных юношей и девушек, он отнимал у них сам разум, после чего наши чада порицали родителей и Святую Церковь, собираясь в ночь на вершине Прильвицкой горы и творя там непотребство… И последнее — колдун, именующий себя Хромым Рогволдом, напускал болезни, портил людей и скот, для чего собирал бесовские травы, хранил в превеликом множестве рогатые лики нечистого и кормил черного кота…»

Если пересчитать всех кошачьих, что были у нас дома, действительно, не хватило бы десяти пальцев. Самой старой, оставшейся еще с прежней квартиры на Бабьем городке, являлась большая мягкая черная кошка с неестественно маленькими лапками и зелеными пластмассовыми узкими глазами. Фарфоровый белый котенок с дырочкой на животе. Четыре марионетки, тряпичные серые и коричневые куклы с пластмассовыми колкими усами. Одетые на руку они смешно размахивали лапками и по желанию могли открывать ротик. Бабушка смастерила также мышку и зайца, но грызуны мне никогда не нравились…

Перед тем как лечь спать, наверное, лет до двенадцати, я укладывал рядом игрушечного мурлыку — семья была большая и завести живого котенка нам не позволяли. Младший брат во всем подражал мне, поэтому зверей приходилось делить. Тех, что имелись в одном экземпляре, сообща укладывали в кресло под теплое одеяло. Втайне я верил, что лишь пробьет полночь, все зверушки оживут и примутся бродить по комнате в поисках еды. Это долго вызывало у меня беспокойство, поэтому в довершении вечернего ритуала я ставил под кровать блюдечко с молоком, словно доброму домовому, а то и просто кефиром смазывал куклам пасть. Память не удержала тех наивных имен, которыми мы наградили наши детские игрушки. И даже чудодейственный эликсир здесь был бессилен.

Играли в разное. В воздухе носились самолетики из немецкого «Конструктора», они были красные и белые. Первые неизменно выигрывали, враг в беспорядке убегал, заслышав: «Ахтунг! Ахтунг! В небе Покрышкин!» Когда детали порядком растерялись, в ход пошла бумага, и это было здорово. Борта советских «ястребков» украшали ряды красных звездочек, заботливо выведенные детской рукой, сжимающей заслюнявленный карандаш. Когда же я проглотил рыцарские романы, бумагу сменил пластилин — мы играли в драконов, любовно вылепливая разноцветных многоголовых рептилий, которые селились обычно среди сваленных как попало подушек дивана. Надо понимать, то были скалы.