Еремей Парнов - НФ: Альманах научной фантастики. Выпуск 25

— А если бы я не пошел? — спрашивает Профессор.

— Да хватит вам об этом! — кричит Проводник. — Пошел, не пошел… Повезло нам, и все! Труба пустая оказалась, мясорубка сдохла, что я вам — злодей какой-нибудь? Думаете, мне много радости было — живых людей на смерть гонять? Ну — кто первый хочет? Ты, может? Заслужил ведь… — обращается он к Писателю.

Писатель решительно мотает головой.

— Нет. Я ведь сказал, что не пойду. Просто я хочу посмотреть на чудо это собственными глазами. Я скептик.

— Тьфу! Да не бойся, сдохла она, говорят тебе! Ну, хочешь, я пойду первым. Ты не против? — спрашивает он Профессора.

— Идите, идите… конечно, — отвечает Профессор. — Я ведь никогда и не собирался ни подходить туда, ни просить…

— Как так — не собирался? — тупо произносит Проводник. — Зачем же тогда ты сюда перся? Это ж не я тебя уговаривал сюда идти… Ты сам просился, деньги сулил! Как же так — не собирался?

Вместо ответа Профессор по примеру Писателя садится на землю, поставив рюкзак между колен.

— Нет, вы посмотрите на этих идиотов! — ошеломленно говорит Проводник. — Жизнью рисковали, через все прошли, добрались — и на тебе! Сели и сидят!

— И правильно делают, — говорит Писатель. — И ты тоже садись. Надо перед обратной дорогой посидеть.

— Этот дурак облысел, этого в городе участковый ждет… Ты хоть волосы себе обратно попроси!

— Снявши голову, по волосам не плачут, — говорит Писатель. — Брось, ангел, не унижайся! Садись с нами, закусим, коньячку вот выпьем… и с богом домой.

— Вот тебе — домой! — орет Проводник, потрясая дулей.

Он решительно поворачивается и идет к спуску. Шаги его, вначале очень решительные, замедляются, и он растерянно останавливается. Потом поворачивается и так же решительно возвращается назад.

— Ладно! Ты можешь мне объяснить, почему ты не идешь? — говорит он Писателю. — Только честно и без болтовни!

— Пожалуйста! Я боюсь. Себя не знаю и не верю себе… Наверняка знаю одно: много дряни у меня в душе за жизнь накопилось. Не хочу эту дрянь людям на голову выливать, а потом, как Дикобраз, в петлю лезть. Лучше в этом своем вонючем особняке сопьюсь тихо и мирно. Иди, иди! Только не думаешь ли ты, что если мы живы сейчас, то ты нас не убил? Убил, убил! Хоть мы и живы. И не надейся. На что ты можешь надеяться с такой своей натурой? Над дочкой своей слезы раскаяния проливаешь… Ты, прости меня, как тот бандит, у которого руки по локоть в крови, а на груди татуировка: «Не забуду мать родную»… Уймись, сталкер. Не доросли мы до Этого Места, не нам с тобой сюда ходить за счастьем…

— А чистеньким-то я бы, может, и не пошел! — зло кричит Проводник.

— Заговорила валаамова ослица! — мечтательно произносит Писатель.

— Не понимаю, — бормочет Проводник, в отчаянии тряся головой. — Не понимаю я…

— И счастье твое, что не понимаешь! Сходи туда — сразу поймешь, но тогда уже… извини! Ты ведь всегда очень высоко себя ставил, много выше всех остальных… Железный мужик, гордый и вольный, а на самом-то деле — просто скотина. И придешь ты оттуда либо калекой, тухлой гнидой приползешь, ни на что не годной от срама, либо таким уж зверем, что и Дикобраз по сравнению с тобой ангелом покажется. Все. Отстань!

Пока они конфликтовали, Профессор уже освободил из рюкзака массивный цилиндр, тускло отсвечивающий на солнце. На цилиндре нет ни циферблатов, ни шкал, только диск наподобие телефонного в центре верхнего днища.

— Что это у вас, Профессор? — спрашивает Писатель.

— Это атомная мина.

— Атомная?!

— Да. Двадцать килотонн.

— Откуда? Зачем?

— Мы собрали ее с друзьями… с бывшими моими коллегами. Мы решили, что это место надо уничтожить. Я и до сих пор так думаю. Никому никакого счастья оно не принесет. А если попадет в дурные руки… Страшно подумать. Впрочем, теперь я уже не знаю… Они потом стали говорить, что это чудо и надежда, что нельзя убивать чудо и нельзя убивать надежду. Мы поссорились. Только ученые умеют так ссориться Они спрятали эту мину, но я ее нашел… — Он поднимает глаза. — Вы понимаете? Я и сейчас совершенно уверен, что все это надо к черту взорвать. Это просто: набрать четыре цифры, и через час… в общем, сюда никто больше никогда не придет…

Он долго молчит, затем добавляет:

— И никогда больше на Земле не будет такого места.

— Бедняга… — тихо говорит Писатель. — Выбрал себе проблемку…

— Понимаете, это общий принцип, — говорит Профессор. — Никогда не совершай необратимых действий. Но пока эта язва открыта здесь для всех — ни сна, ни покоя… Ни сна, ни покоя…

И тут взрывается Проводник.

— Будьте вы прокляты! Какого дьявола я с вами связался? — ревет он — Интеллигенты хреновые! Болтуны! Пошел бы, взял деньги, не знал бы ничего, не думал бы, жил бы припеваючи, как люди живут! Запутали! Душу разъели, паразиты! А как же теперь я? А? Ничего нельзя! Туда нельзя, здесь нельзя… Значит, все зря? Навсегда зря? Никогда, значит, больше ничего?

Он хватает Профессора за плечи.

— Тогда взрывай ее к чертовой матери! Тогда — никому! Хоть какая-то польза будет!

Он обхватывает голову и раскачивается. Потом вдруг замирает.

— Слушай! — хрипло шепчет он в лицо Писателю. — Ну ладно, я не гожусь… А жена? Ради дочери своей, а? Не я, не я, жена! Она у меня святая у нее же ничего, кроме Мартышки, нет! Жена, а?

Он кидается к Профессору.

— Нет! Не надо! Нельзя! Не трогай ее! Другой же надежды нет!

Профессор отстраняет его руки. И Писатель и Проводник, как завороженные, следят, как Профессор с натугой отвинчивает верхнюю часть цилиндра, приподнимает ее, обрывает тянущиеся провода и принимается разбирать, рвать, ломать, далеко вокруг себя разбрасывая деталь за деталью.

В это время заходит солнце и становится темно.

В кафе пусто. За стойкой копошится грузный кельнер в грязной куртке. За столиком в углу расселись наши герои — грязные, оборванные, заросшие. Перед каждым — полупустая кружка пива. Писатель разглагольствует:

— …Я представляю себе это здание в виде гигантского храма. Все, что создало человеческое воображение, фантазия, дерзкая мысль, — все это кирпичи, золотые кирпичи, из которых сложены стены этого храма: философия, книги, полотна, этические теории, трагедии, симфонии… даже, черт возьми, наиболее смелые, основополагающие научные идеи. Так уж и быть… А вот вся эта ваша технология, домны, урожаи, вся эта маята-суета для того, чтобы можно было меньше работать и больше жрать, — все это леса, стропила… Они, конечно, необходимы для построения храма, без них храм был бы совершенно невозможен, но они опадают, осыпаются, возводятся снова, сначала деревянные, потом каменные, стальные, пластмассовые, наконец, но всего-навсего стропила для построения великого храма культуры, этой великой и бесконечной цели человечества. Все умирает, все забывается, все исчезает, остается только этот храм., Честно говоря, человечество вообще-то существует лишь затем…