Евгений Акуленко - Ротмистр

Талманский лежал на спине. По груди его расползалось алое пятно, открытые глаза застилала пленка.

– Мертв, – констатировал доктор, отряхивая колени. – Прямо в сердце… Идемте, – велел он Ревину. – Вам нужно наложить швы.

Резаная рана в боку была неопасной, но глубокой, и кровоточила.

Загоруйко нюхал соль.

Федор Павлович кружил вокруг тела Талманского подобно стервятнику и повторял, как заведенный:

– Кто бы мог подумать… Заколол… Заколол, будто свинью… Кто бы мог подумать…

Мягко покачиваясь на рессорах, карета свернула с мостовой на проселочную дорогу. Верховые сопровождения покружили на месте, давая четверке рысаков набрать ход, и устремились следом, выбрасывая из-под копыт комья мерзлой земли.

Пассажир оторвался от созерцания однообразного унылого пейзажа, проплывавшего за окном, и откинулся на мягкий кожаный диван, устало полуприкрыв набрякшие веки. Надежда поспать в пути потерпела фиаско, двухчасовая тряска вызывала острые приступы изжоги, чем и объяснялось растущее ежесекундно недовольство. Пассажир вряд ли мог связно обрисовать цель своей поездки, про себя именуя ее инспекцией. И впрямь, каковы могут быть цели инспекции? Развесить трюлюлей, наорать на нерадивых подчиненных до их полуобморочного шатания, и все для того, чтобы огромная неповоротливая махина ненадолго завращалась шибче… На что? На что, спрашивается, уходят силы? А ведь он человек творческий, чувствующий, можно сказать утонченный…

Карета остановилась у большого двухэтажного особняка, окруженного высоченным забором из багрового, едва ли не черного кирпича. За густыми завитушками массивных литых ворот угадывались очертания трех лакеев в синих форменных ливреях. Лакеи вытянулись во фрунт, однако отворять ворота не спешили.

– Что за черт! – прошипел пассажир и, кряхтя, выбрался из кареты, растирая затекшую поясницу. – О-ох, растряс, сукин ты сын! – погрозил кучеру кулаком, – Шкуру велю спустить!…

Подбежал адъютант, доложил, торопливо глотая слова:

– Вашевыпырство! Открывать не изволят!…

И, поймав непонимающий, застланный сонной оторопью взгляд, торопливо добавил:

– Виноват-с, одно только и долдонят: "неположено"!…

– Что-о?! – взревел пассажир. – А ну-ка!…

Он отстранил адьютанта, беспомощно хлопающего ресницами, и в сердцах пнул чугунные створки:

– Начальника ко мне, живо!

Лакеи повели себя в высшей степени странно: отбежали в стороны и замерли, заложив руки в белых перчатках куда-то в недра расшитых ливрей. На рев явился с иголочки одетый офицер, щелкнув каблуками, представился:

– Гвардии подпоручик Мезимов. Кто вы и по какому вопросу?

Пассажир поперхнулся воздухом, налился дурной краской и тоном, не обещающим подпоручику карьерных продвижений, по меньшей мере, в ближайшую тысячу лет, проскрипел:

– Министр внутренних дел, генерал от кавалерии Тирашев.

– Ваше высокоблагородие! – начальник караула и бровью не повел, словно стоящие под забором министры были для него чем-то обыденным. – О вашем визите доложат сию секунду!

– Открыть ворота немедля! – велел Тирашев, угрожающе выпятив подбородок, – Сукин ты сын!

– Никак невозможно-с! – отрапортовал подпоручик. – Имею предписание!

– Да ты в своем уме? Да я тебя в Сибирь!… В бараний рог!… А ну-ка, братцы, ломайте!

Двое жандармов спешились и нерешительно принялись долбить по литым завитушкам прикладами карабинов.

– Отставить! – тяжелые створки приоткрылись, выпустив наружу высокого господина, форма одежды которого: красный махровый халат и шлепанцы на босу ногу, никак не соответствовала ни погодным обстоятельствам, ни торжественности момента. – Честь имею приветствовать, Александр Егорович! Прошу простить за внешний вид, признаться, не ждал!…

Лицо Тирашева слегка прояснилось, но тон по-прежнему ничего хорошего не предвещал:

– Ну, распустил, Матвей Нилыч! Ну, распустил ты свою братию! Это же черт знает что такое!…

Господин в махровом халате разгневанного министра не перебивал, терпеливо ожидая, пока начальственный гром не сменится недовольным брюзжанием. Тирашев не заметил и сам, как деликатно увлекаемый под локоток, миновал ворота и очутился во внутреннем дворе особняка. Следом попытался протиснуться и адъютант, но дерзкий начальник караула в форме подпоручика гвардии, преградил тому путь. Адъютант открыл было рот, чтобы возмутиться, но встретился взглядом с его высокопревосходительством. Тирашев поколебался, пожевал губами, и велел:

– Гм… Ты, вот что, любезный… Посмотри-ка тут, за воротами…

– Слушаюсь, – адъютант скис лицом и покорно ретировался.

Ливнев сделал неуловимый жест и "лакеи", сжимавшие за пазухами гранаты, рассованные по специальным карманам, выпростали руки, облегченно перевели дух. Закрылось, отбросив блик, окошко на мансардном этаже – это стрелок оторвался от прицельной планки "Маузера", пристрелянного по воротам.

Здесь не любили непрошеных гостей.

Впрочем, здесь гостей вообще не любили.

– Изволите баньку с дороги, ваше высокопревосходительство?

– Баньку… Ты, мне зубы не заговаривай, Матвей Нилыч! Ишь, выискался, дипломат!… Развел тут, понимаешь, государство в государстве!… Ты еще пока по моему ведомству проходишь!… Так что, гм, изволь!…

– Слушаюсь! – лицо Ливнева приняло подобострастное выражение, но речные льдинки глаз откровенно глумились.

– Тьфу! – Тирашев сморщился.

На ум неожиданно пришли события полугодовой давности. Тогда с министерства затребовали подробный финансовый отчет по всем канцеляриям и отделениям, в том числе и по секретной службе Ливнева. Все это были кратковременные веяния, исконно российские крайние шатания, когда по утру миллионы на ветер, а к ночи копейки скребут. Политика – это навозная куча. Большая политика – большая куча. Охочих покопать под Тирашева отыскалось изрядно. Влиятельнейший министр держал позиции, но седых волос на его голове прибавлялось с каждым днем. Точку в этой истории поставил сам Ливнев, добившись через голову Александра Егоровича аудиенции у самого Государя. И о чем он там беседовал с Его Императорским Величеством, какие доводы приводил, оставалось лишь гадать, но только ретивые вельможи молниеносно схлопотали по длинным не в меру носам и об особом ведомстве даже думать забыли. Тирашев считал себя прогрессором, привыкшим ставить во главу угла дело и только дело, но высочайшее покровительство, ограждавшее Ливнева от любых посягательств, все же уязвляло самолюбие министра.

– Что же вы желаете посмотреть, Александр Егорович?

– А все как есть и желаю. Избави бог от этих парадов свирепого старания да от свежеокрашенного очковтирательства. Устал, – Тирашев потер переносицу. – Как есть устал…