Борис Долинго - Аэлита. Новая волна /002: Фантастические повести и рассказы

И лишь золотой осел гордо вышагивал по городу, поедал цветы и испражнялся на мостовую.

И ряды почитателей осла ширились, и вот уже с удовольствием слушали фэны его рев, гладили его шкуру, кормили фруктами, погружали руки в зловонные испражнения и объявляли их благоуханными.

А некоторые по ночам тайно подбирались к стойлу и совокуплялись с грязным животным, ища вдохновения и славы.

И то, что ты видишь, Заратустра, уже не тот славный город, что влек и манил; теперь это осажденная крепость, только осаждают ее изнутри, не давая пути караванам и не впуская никого, кто осмелится претендовать на его былую славу.

Однажды пришел к вратам города странный человек, объявивший себя Неизвестным Наследником, Искателем таинственной женщины и Повелителем радуг, но был изгнан с позором.

Никого не впускают сюда, чье лицо недостаточно просто и внушает подозрение фэнам; никого не выпускают отсюда; да если бы и сбежал кто-то, то куда бы пошел он? кто бы принял отпрыска столь презренного рода?

Теперь не воины нужны, а — скоморохи; теперь каждый сам себе правитель; теперь требуют только свободы и счастья, как будто свобода может ужиться там, где есть счастье!

Теперь лишь съедобное объявляется достойным поклонения, и книги пробуют, словно пироги и котлеты, оценивая их языком на вкус, желудком на мягкость переваривания и на легкость испражнения».

Так вещал бесноватый шут, и не было бы конца его обличительным речам и потокам безумной пены, если бы Заратустре не надоели его причитания.

Подобрал Заратустра камень и швырнул в бесноватого, разбив тому голову.

И возопил шут:

«За что, Заратустра, ты калечишь меня?! Разве не обличаю я это скверное пристанище самого гнусного порока, заслужившее мучительной гибели в огненном столбе?! Даже фэны остерегаются швырять в меня камни, боясь острого языка моего!»

И рассмеялся Заратустра.

«Ты сам себя выдал, бесноватый шут! Твои ужимки не стоят и гроша, потому что ты знаешь, что никто не посмеет и пальцем тронуть ту зловонную кучу дерьма, коей ты и являешься! Что проку в твоих речах, если ты не готов умереть за них?

Разве ты не знаешь, шут, что бессмысленно обличать смердящий труп, каким стал сей город? Оставь мертвечину падальщикам и трупоедам!

Забудь о мудрых правителях, шут, и спроси прежде самого себя: что же сотворил ты с собой, если до сих пор живешь на погосте?

Чужой труп не интересен, свой же — отнюдь. Славное племя фэнов не заметило своей смерти, что же теперь вопить проклятья небесам?

Но такое поучение даю я тебе, шут, на прощание: где нельзя уж любить, там нужно — пройти мимо!»

Тут в городе ударил траурный колокол, заглушая звуки торжища, и шут испуганно вскочил на ноги.

«По ком звонит колокол? Неужели и третий правитель скончался?» — запричитал бесноватый.

И сказал Заратустра, уходя:

«Ты спрашиваешь, по ком звонит колокол? Он звонит по тебе, мертвый фэн!»

Казань, Россия

В самом начале XXI века жил на свете Тимофей Семенович Лазарев. По образованию — инженер, по призванию — графоман. Придя вечером с работы, он не садился посмотреть телевизор, не пролистывал газеты, не выходил в клубы, кино и театры или хотя бы в бар. Он, наскоро перекусив, садился за старый компьютер и начинал творить. Компьютером, кстати, этот агрегат назывался чисто по недоразумению — ни на что большее, чем простой ввод текста с клавиатуры, сохранение его и дальнейшую распечатку на таком же древнем принтере он был не способен. Но Лазареву только это и требовалось — писать длинные романы (со скоростью где-то около один в месяц), распечатывать и бандеролью посылать в издательства. Этому занятию он предавался и в выходные с отпусками.

Это может показаться странным, но книг Тимофей Лазарев тоже не читал. Когда их читать-то? Все свое свободное время он отдавал литературному процессу. Разве что после завершения нового романа можно было расслабиться и почитать книжку-другую. А потом — опять каторжный творческий труд.

Понятно, что никакой личной жизни у Лазарева при таком режиме не было и быть не могло. Вот прославлюсь, утешал он себя, и девушки будут толпами за мной ходить, у подъезда караулить.

Но куда там! Он потратил пятнадцать лет, рассылая по редакциям свои многотомные творения, — и все безрезультатно: настолько они были плохи. Мало кто, отважно развернув пришедший по почте увесистый кирпич, мог одолеть хотя бы десять станиц. Постепенно имя Тимофея Лазарева запомнили, и бандероли от него вообще перестали вскрывать.

«Опять этот псих свою опупею прислал, — говорили в редакциях, оправляя очередной лазаревский шедевр в мусорную корзину. — Где он только деньги на бумагу берет?»

Но Тимофею было все нипочем. Не печатают — и ладно. Сижу себе и в ус не дую — весь такой непризнанный гений.

Так он думал первые десять лет.

Потом он решил, что против него существует заговор издательств. Что-то вроде жидомасонского заговора против человечества, только еще хуже. То, что денег ему на работе платили столько, что можно было только сводить концы с концами (плюс бумага и тонер для принтера, конечно, но это святое), он связывал теперь как раз с этим заговором. Как же иначе — а то бы он быстро опубликовался за свой счет!

Плетью обуха не перешибешь, решил он еще через пять лет. Нет смысла думать, что ему удастся что-то там опубликовать еще в этой жизни. А раз так — неблагодарное человечество (в лице подлых издателей-заговорщиков) не получит не единого шанса издать его гениальные творения и после смерти автора!

Думаете, он сжег рукописи, разломал компьютер, вскипятил дискеты в кастрюле и успокоился? Куда там!

В каком-то смысле Тимофей Лазарев все же был гением. По крайней мере, один признак гениальности у него имелся — одержимость.

Правда, потом недоброжелатели заявляли, что это был просто маниакально-депрессивный психоз.

«Ах так, не печатаете меня и не признаете, — решил он, — тогда держитесь! Вам же хуже будет! Авторского гонорара пожалели, ублюдочные толстосумы! Если мне не быть писателем, писателей не должно быть вовсе!»

Рассуждал Лазарев примерно так.

Кому там не все равно, написал книгу Достоевский или Вася Пупкин? Читатель, покупая книгу, хочет получить из книги нечто, никак с именем автора не связанное. Прочитать классика, потому что его проходят в школе или институте, или модного современного писателя только потому, что он модный и в модных кругах все его уже прочитали, — это другое, это слишком примитивно. А вот когда читатель читает книгу, потому что ему нравится ее читать (и таких читателей большинство)… И он приходит в магазин и ищет на витринах что-то созвучное своей душе или хотя бы настроению… Здесь Достоевский выигрывает у Пупкина только потому, что все (или многие, так точнее) знают, о чем может быть книга Достоевского, каким языком написана и т. д. и т. п. Про Пупкина же никто ничего толком не знает. Как в таком случае продать Пупкина?