Владимир Савченко - Должность во Вселенной

…Но ведь шатания — все-таки к истине, а не от одного заблуждения к другому?

…И чего я напряжен так? Дрейфлю? Что будет-то?… Может, ничего, вся паника зря? Я буду разочарован. Вот! Выходит, и ты такой, не лучше: важно потешить любопытство, психически вздрогнуть. Ядерная война — это, конечно, ужасно… но ведь и интересно. А экологическая катастрофа тем более, сколько всего произойдет, сколько будет сенсаций, леденящих кровь телерепортажей… вкуснятина. А полный разнос планеты — объядение! Так какого черта ты строишь из себя радетеля за человечество, сволочь старая, благостно причитаешь в душе? Чего ты хочешь-то — по-настоящему?…

…Эти двое ждут, когда же я начну обсуждать с ними новые задачи и перспективы. Главный инженер и главный архитектор. Не было ни гроша, да вдруг алтын. Для них Шар еще долго есть.

…16.55. Там, в ядре, то и дело вспухают Метапульсации, беременные Галактиками. Те рождаются, разрешаются в свою очередь звездами и планетами… Все сникает, возникает снова и на новом месте… И место это неотвратимо приближается к краю Шара. К тому, что хорошо виден отсюда. Еще шажок, еще, еще… И — ныне отпускаеши».

Не отпускало. Голова горела от клокотавших в ней противоречивых мыслей. В душе вызрело что-то, подобное тем переживаниям в последнем разговоре с Корневым и потом еще на его похоронах; подобное по силе, не по смыслу.

«Не про Шар надо… а про что? Что-то упускаю; Принял — от усталости и страха — простое решение за истинное. А если пойму это истинное потом?

…А хорошо бы сейчас умереть. Тем йоговским способом: волевое кровоизлияние в область мозжечка. В плену один таджик-лейтенант объяснил мне этот способ; он так и покончил с собой, когда отобрали в группу подлежащих ликвидации: стоял и вдруг упал, глаза закатились — готов. Я тоже мысленно репетировал, очень вдумчиво ощупывал сосредоточением, что у меня где в мозгу, — и на случай, если будут измываться, пытать. После побега поймали, били, издевались в свое удовольствие — не воспользовался; была злость, хотелось жить и додраться… А сейчас не хочу, нету сил. Ну вас всех. И состояние подходящее, кровь прилила к голове. Как там в шастрах? „В межбровье направить всю силу жизни…“ И сразу никаких проблем.

…А эти двое все ждут разговора о делах. Не исключено, что через четверть часа они будут хлестать меня по физиономии».

Последняя мысль — точнее, сам переход от вселенских категорий к трусовато-мелкому — поразил Валерьяна Вениаминовича до головокружения. Начать с великолепно задуманного злодейства — и так сникнуть: морду набьют. И похоже есть за что! И это мышиное нетерпение, чтобы все поскорее осталось позади… Значит, неправ?

— А скажите мне, Юра, — как-то горячо обратился он к Зискинду, не замечая, что тот и Буров с удивлением смотрят на его красное лицо, лихорадочно блестящие глаза, резкие жесты, — не было ли вам досадно, что ни вы и никто не видел по-настоящему вашего произведения? — Пец всей рукой указал на башню. — Ведь действительно видим бог знает что: не то муравьиною кучу, не то ту самую клизму с наконечником… Неужели не хотелось вам, чтобы исчез приплюснувший ее Шар, она выпрямилась в полный рост, до облаков, заблистала бы огнями этажей, а?

«Сейчас так и случится. И пусть все будет открыто, не боюсь!»

— Досадовал и хотелось, — вдумчиво ответил архитектор. — Только мне странно слышать это от вас, всегда утверждавшего, что именно НПВ есть общий и естественный случай существования материи. А раз так, то башня сейчас и выглядит нормально, разве нет?

— Да-да… — Пец снова не слушал, ушел в себя. — Да-да…

«Был мальчик… желтоволосый, с голубыми глазами. Был он изящен, к тому же поэт — хоть с небольшой, но ухватистой силою… Вот и я прохожу через это, Саша. Надо докопаться до сути в себе. А там пусть я окажусь по ту сторону, что и ты, или останусь по эту — неважно.

…Был такой ученый — я. Цвет волос и глаз несуществен. Немало он превзошел ступеней познания — но на каждую взбирался кряхтя, с натугой, каждая казалась последней. Не ступенькой, а вершиной — с нее можно обозреть все и не надо стремиться к более высокому знанию. Теория мира с переменным квантом действия казалась вершиной: ну, еще бы, в ней все законы физики обобщаются! — пока не попал в Шар. Практика работ в НПВ казалась вершиной познания и человеческой деятельности; но оказалось, что и это лишь ступенька, поднимающаяся к Галактикам и звездам MB. Вскарабкался — вслед за другими! — и к ним, преодолев робость души и косность мысли. Картины бурлящих потоков материи-действия, в которых на мгновения просматриваются призрачные миры, цивилизации, существа… а их снова смазывают поток, порождающий новые миры и цивилизации, — казались безусловной вершиной, ибо никогда ум человеческий не постигал ничего более обширного и вечного. Но и они оказались ступенькой, ведущей к пониманию первопричин и сутей: сути нашего мира, сути жизни и разума. Это знание и вовсе выглядит сверкающий ледяной скалой; с нее сверзился Корнев, не следовало бы карабкаться другим… Но похоже, что и оно — ступень к еще более главному знанию. Я не знаю, какое оно, только чувствую, что есть.

Но хватит ли сил?…»

— Да что с вами, Валерьян Вениаминович? Вам худо? — наперебой спрашивали встревоженные спутники. — Может, в машину, отвезти вас домой?

— А, да будь я проклят! — Пец повернул обратно, пошел быстро. — Конечно, в машину. Быстрей!

Было семнадцать часов пять минут. Но ничто внешнее не имело значения в сравнении с тем, что делалось в душе Пеца. В нем будто рождался новый человек.

— К Шару! — приказал он водителю. — И гоните вовсю, сигнальте!

— Что все это значит, Валерьян Вениаминович, можете вы объяснить?! — кажется, это спросил Буров.

«…Когда мы прикидывали столкновения тел на планетах MB, ты, Саша, меня сразил. Уел. Но понимаешь ли: раз человеку дано понять, что он физическое тело с массой, значит, он не просто тело; и раз ему дано понять, что он животный организм, значит, он не только организм; раз дано понять свое место в мировых процессах — значит, он не слепой ингредиент этих процессов. Покуда не понял, то слепой: бактерия, червь, бродильный фермент… Но когда понял, он над ними, над стихией. И может исхитриться, овладеть ею.

Ведь как просто!

И для каждого понявшего обратно пути нет. Не знаю, горят ли рукописи, но знания — точно не горят».

И родился в муках души и ума новый человек, родился пониманием! Ничего не изменилось — и изменилось все. Пока Валерьяна Вениаминовича заботило — не в рассудке, а в самой глубине самоутверждающего инстинкта — свое личное положение в сложившихся обстоятельствах, личное счастье (не серенькое, понятно, выражающееся в удовольствиях и успехе, а по масштабу натуры, которой важно не поработиться и вести — пусть даже к гибели дела и себя)… пока им интуитивно руководило это свое, все было скверно; он был угнетен, подавлен бедами случившимися и возможными, не видел выхода. Огромный враждебный мир противостоял ему, мир иллюзий и непоправимых ошибок, страха жить и боязни умереть, бессилия перед временем и незнания будущего. Мир этот нависал над ним, малым существом, опасностями, ловушками, тайнами и злым роком. Но как только он, шагнув в последнем отчаянном усилии за предел привычного круга мыслей и чувств, за предел своего, осознал извечное простое единство бытия, спокойно включающего в себя и его, каким бы он ни был, — все изменилось: он сам стал — весь мир!