Адам-Трой Кастро - Убежище

Когда я заговорила, мой голос старчески задрожал, но обретал силу с каждой высказанной идеей:

— Послушай, это очень просто. За короткое время существования среди нас синхросвязанные люди обрели репутацию одной из самых раздражающих тем для обсуждения в человеческой цивилизации. И не потому, что они наиболее раздражающие представители человеческой цивилизации…

— Хотя мы можем такими быть, — вставили Порриньяры.

— …просто всё, что к ним относится, не вписывается в синтаксис, исходно предназначенный для указания на индивидуальных людей, занимающих отдельные тела. Говоря о связанных парах или беседуя со связанными парами, ты не можешь не наткнуться на проблему с местоимениями, двусмысленные формы множественного числа и еще на десяток других причин для своеобразных семантических узлов, из-за которых ты несколько раз запиналась посреди фразы во время нашего первого совещания.

Поэтому связанные люди и те, кто живет рядом с ними, вынуждены использовать большинство имеющихся под рукой лингвистических инструментов. Например, Осцин и Скай реально не являются отдельными людьми, но сохраняют индивидуальные имена. Зачем? Потому что, хотя их индивидуальные тела — это отдельные личности не более, чем твои правая и левая руки отдельные существа, они сохраняют способность к индивидуальным поступкам и могут описывать эти поступки индивидуально. Для них не имеет значения, какое из тел говорит. Первое лицо, единственное число — «я» — всегда означает нечто, что они сделали вместе, а их личные имена всегда означают действие, которое совершил только один.

Даже при этом двусмысленность иногда пробивается, но тут уж ничего не поделаешь. И нельзя утверждать, что эта двусмысленность зародилась вместе со связанными людьми. Подумай, сколько раз ты использовала местоимения «мы» и «они», а потом тратила время, возвращаясь к началу фразы, чтобы объяснить, кого именно ты подразумевала. Но если человек умен, это может стать преимуществом. Внутри этих двусмысленностей хватает простора для уловок, а это возможность кого-то запутать и скрыть, что он на самом деле имеет в виду.

Поэтому сведи это воедино с ключевыми аномалиями, отмечающими поведение твоих арестантов, их отказ говорить любым голосом, кроме голоса Гарримана, и станет ясно, что это делалось с целью уменьшить твои шансы заметить нечто очень важное.

Вспомни все, что говорил здесь Гарриман, и, полагаю, все, что Гарриман сообщил тебе во время допросов, и я уверена, ты обнаружишь: иногда он говорил о себе от первого лица, а иногда от третьего.

Бенгид моргнула:

— Мне казалось, что он переключается с одного на другое, когда ему вздумается.

— Никогда, Лайра. Никогда, если он рассчитывал, что, упустив это важнейшее обстоятельство, ты в конечном счете признаешь его невиновным. Проанализируй все, что он рассказал мне об убийстве, и заметишь нечто очень интересное. Всякий раз, описывая физический акт убийства, он упоминал «Гарримана». А когда рассказывал о решении совершить преступление, он говорил «я».

Если ты и заметила это, то, наверное, была слишком занята, плывя против течения сквозь особую семантику физического состояния, настолько для тебя странного, что оно не имело особого смысла.

Но на это и рассчитывала связанная троица. Они хотели тебя запутать, решив, что могут заставить твое естественное непонимание сыграть в их пользу, предоставив хотя бы части их коллектива шанс на свободу и, возможно, разрушив обвинение, выдвинутое против остальных.

И вся хитрость заключалась в местоимениях.

Проанализируй их признание правильно — ведь запись под рукой и, несомненно, дублирует все, что они тебе когда-либо говорили, — и ты увидишь, что именно они от тебя скрывали.

Гарриман-одиночка не принимал решения убить аль-Афига.

Гарриман-тело лишь взял в руки оружие.

Истина в том, что они все решили убить аль-Афига.

Ведь в момент преступления они уже были единой личностью.

Бенгид моргнула. И еще раз. Мысленно проанализировала все факты, установленные во время допросов Гарримана. Затем вернулась к началу и проанализировала все свои выводы — то, во что Гарриман лишь позволил ей поверить.

Это ее ошеломило. Потом наполнило надеждой.

А затем она подошла к одному из стульев и села.

Хотела бы я знать, понимает ли она, насколько я ее в тот момент ненавидела.

Я быстро взглянула на Порриньяров. Они уже видели меня такой — охваченной столь сильным восторгом от найденного решения проблемы, что тот словно сжигал меня изнутри. И они знали: подобное состояние может быть как триумфом, так и пыткой, в зависимости от того, насколько близко к сердцу я принимала проблему.

Но только ли это они видели? Страдали ли они от этого так, как страдала я?

Мне не хотелось об этом думать.

Вместо этого я уселась рядом с Бенгид, чтобы закончить. Не повышая голоса, но надеясь, что он заставит ее страдать:

— А теперь поговорим о том, почему они так долго не сообщали о преступлении. По сути, это лишь еще одно хитроумное использование двусмысленности. Если бы они связались с начальством сразу, например, через несколько часов или дней после убийства, и сообщили всем, что они связанные личности, отсюда, естественно, последовал бы вывод, что все они в равной степени виновны в убийстве.

Но храня преступление в секрете так долго, они получали шанс подкрепить выдумку, будто связались уже потом, чтобы защитить Гарримана от травмирующих последствий убийства, которое он совершил самостоятельно.

Так уж получилось, что они говорили абсолютную правду, когда Гарриман заявил: Диямены предложили ему союз, чтобы помочь слабому и опустошенному человеку, находящемуся на грани полного эмоционального срыва. Но эта правда предназначалась для сокрытия другой правды. Потому что, когда он закончил описание чувств вины и стыда, охвативших его после убийства, я должна была выстроить прямую хронологическую последовательность: они-де выполнили связывание, чтобы защитить его от эмоциональной травмы. Но прокрути запись того, что они реально мне сказали, и ты увидишь: в тот момент они отвечали на другой вопрос, намеренно подменяя тему. Они наверняка и тебя таким же способом сбивали с толку: им было очень важно, чтобы ты ошибалась.

В действительности же срыв, от которого они спасли Гарримана, еще только приближался и разразился через несколько месяцев в результате поведения аль-Афига.

Мы знаем, что в тот момент ситуация уже накалилась. Гарриман был человеком слабым, почти смиренным. Его уже вывели из одного проекта из-за эмоционального истощения, и теперь во внерабочие часы в нем все больше нарастали ярость и истерия, провоцируемые аль-Афигом. И Диямены ничем не могли помочь — ни успокоить его, ни положить конец эмоциональному насилию, которое его уничтожало.