Евгений Сыч - Трио

- Нужно.

- Ты уверен? Сынок твой мне о тебе порассказывал как-то, и, знаешь, я не совсем уверена...

- А это и проверить можно, - усмехнулся У.

- Изволите говорить пошлости?

- Что ж я, ненормальный, по-твоему? Слишком иного вы все обо мне знаете, больше меня, выходит, знаете, что нужно мне, чего - нет.

- Ты обиделся?

- Я позвал тебя. К чему столько слов. Разве ты не ждала, что я когда-нибудь позову?

- Не сейчас, раньше - ждала. Когда мы одни были. Но что же, мы здесь жить будем?

- А чем тебе плохо здесь?

- Пещера твоя - не дом, а так, природа, романтика. А мне дом нужен.

- Дом? У кого сейчас есть дом? У тебя был, а где он, я много ли было радости? Сама к людям не идешь, а со мной - пошла бы?

- С тобой - пойду.

- И что? Огород заведем, стены поставим, сеять что-нибудь будем?

- Ты этого, (Наверное, не умеешь?

- Да не в этом дело, умел когда-то, научусь, если надо будет.

- Правда? Ну так пойдем!

- А тут - не согласна? Разве дом и огород сделают тебя счастливой? Ты ведь живая, теплая, тебе детей нужно рожать, он прав, Пастырь.

- Подожди, я еще хочу сказать тебе. Мне кажется, ты все-таки не сможешь жить с людьми, потому что твое место здесь, а я для тебя просто прихоть.

- Опять за меня решаешь!

- Ты бы сам решал - и не нужно было б брать твое на себя. Я понять хочу. Что ты можешь? Думать? Но этим не проживешь и детей не накормишь. Чем ты занимался в жизни, в той жизни, с людьми? Пахал?

- Нет, не пахал. Пастухом был когда-то, рыбу ловил и прочее.

- Что - прочее?

- Убивал. Людей, я убивал. Это ведь тоже профессия, хлеб дает не хуже другой.

- А если вернешься к людям, опять убивать будешь?

- Нет. И оставим богу богово, а кесарю кесарево. Что тебе сейчас прошлое или будущее? Зачем? В жизни человеческой легких путей не бывает. В конце легкого пути тупик или ловушка, можешь мзде поверить. Время, оно не с косой, просто косое, я перед ним босой. Можно приблизиться к раю, можно, но только не сразу. Ты понимаешь?

- Я понимаю. Я - понимаю...

Близилась полночь, когда корабль ткнулся упругим бортом в шаткое дерево пристани Рая.

Трепетно.

Если хотят уничтожить память о герое, его портрет печатают на деньгах. Если хотят забыть - рассказывают.

- Мой муж был каллиграфом. Я мало разбираюсь в его работе, но все же думаю, он был приличным каллиграфом, может быть, даже очень хорошим. Во всяком случае, его работу ценили. И зарабатывал он, как я теперь понимаю, много: у нас в доме все было, я даже не знала, чего хотеть. Работал он, правда, серьезно. Сидит с этими листами голодный, чаю только с утра попьет, насвистывает и работает. С утра он никого видеть не мог и не хотел. А вечером мы гостей принимали или сами в гости ходили. Муж любил работы свои показывать. Хвастался. Приятели посмотрят, похвалят, обсуждать начнут: это, мол, хорошо, а так лучше. Он послушает и начинает им потихоньку объяснять, что к чему, так, знаешь, будто они сами все понимают, только слегка подзабыли. И через некоторое время, смотришь, все с ним согласны, а он сидит, доволен, аж светится весь. Злилась я на него тогда, но слушать любила, он о своей работе хорошо рассказывал.

В его области, с его специальностью вверх вылезти трудно, конкуренция жестокая. Он вылез, чего уж это ему стоило. Всего добился: признания, денег, дом построил. Оформлял свой дом по чертежам, с архитекторами и художниками, за каждый эскиз платил. Дружба дружбой, а творчество дело платное, так он считал. Дом он любил не меньше, чем меня, наверное, ну сразу все у него и отняли. И погнали. Куда? Зачем? Страшно. Он растерялся. В двадцать еще можно начинать сначала, но ему сорок стукнуло. Он говорил все: "Сменился правитель, но какое это имеет отношение к каллиграфии?". Он тогда еще думал, что просто нужно писать как-то по-другому, по-новому. Что просто они с новой властью понять друг друга не могут, чтоб договориться. Но никому его работа не была нужна. Нас переселили в деревню, и теперь вокруг были люди, для которых он, мастер, оказался хуже и бесполезней самого последнего инвалида и бездельника, неумехи. Он пытался научиться физическому труду, копал землю, еще что-то делал, но с его здоровьем только и было копать... Из-за меня очень совестился: что жену обеспечить не может. А я богу молилась. Сначала лучшей доли просила, а потом - геенны огненной, чтобы сгорело все кругом до серого пепла. И сбылось! Чего б доброго. Пришли в деревню солдаты, согнали всех жителей в пустой амбар и сожгли. Я просила мужа: не ходи! Не послушал. Не хотел выделяться лишний раз.

Знаешь, не страх меня погнал тогда прочь - ненависть. Я вместе с людьми этими даже умирать не хотела. Я понимаю, это гордыня - ненависть, но нет покоя в душе моей. Ненавижу я!

- Полно, полно, маленькая. Хуже не будет. За ненавистью и любовью бывает только боль и покой. Короткая боль и долгий покой. Понимаешь?

Урок философии

"Женщина - это вещь в себе и для себя. Но если снять с нее трусики, то это уже вещь в себе, но для тебя.

- А если на ней не было трусиков?

- Тогда все сложнее".

Время остановилось, временно, конечно.

Я шумно дискутировал с Пастырем. Порой в их разговоры включался У.

- На руку реакции работаешь, - вразумлял Пастырь Я. - Воду льешь на ихнюю мельницу, объективно способствуешь.

- Ага, - кривился Я, - лучше сидеть, сложив руки-ноги и - "ом мане падмехум"?

- Да уж на худой конец!

- Да? Рядом бьют и притесняют, а я буду глаза подкатывать и не обращать внимания? Или щеку подставлять, как отец?

- Ну и что, всегда кому-нибудь приходится хуже, чем другим. В любом объединении человеческом. Без этого общество существовать не может. Кто-то попадает между жерновов. Жалко, конечно, если попадет зерно: из него колос мог бы вырасти. Но, если уж случится, стань полезным хоть таким путем.

- Не-ет! Не хочу быть зерном, из которого они муку для себя производят. Лучше - железкой. Когда железка среди зерен попадается, мельница может сломаться, и уж во всяком случае, стачиваются жернова. Потом в них остаются выбоины, и, кто знает, может быть, следующее зерно, попав вот в такую выбоину, останется целым - не мукой, не железкой, а зерном, самим собой. Так что мой долг - железкой быть, пока мельница работает, - не соглашался Я.

- Разве твой сын не прав? - горячо спрашивала женщина, оставаясь с У наедине.

- Видишь, - объяснил У, - каждый человек слаб и не много может. Я тюрьмы, одиночки боюсь, другие боли боятся, у каждого свои слабые места. А те, кто у власти, наши слабые места знают, на том и стоят. Вот даже Я, на что здоровый мужик и не дурак, между прочим, и вообще дока в своем деле: все умеет, все знает, а чего не знает, до того чутьем доходит. Но, помнишь, я сказал, когда он пришел сюда, что самое страшное - если у него все получается. Думаешь, шутка? Нет, истина. Он дважды к разбойникам попадал и за короткое время так этих бандитов перевоспитал, что они под его началом не просто резали и грабили, но резали и грабили идейно. То есть одних грабили, а другим раздавали, одних резали, а другим дорогу в лучшую жизнь открывали - по его разумению. Дважды он уезды захватывал и власть свою устанавливал, а чем кончилось? Он умеет бунтовать против власти, но сам быть властью не умеет. Властвовать - значит, притеснять. Не убивать подряд, не награждать огульно, а притеснять, чтобы тесно было человеку со всех сторон, кроме одной. И чтобы двигаться человек мог только в одном направлении, в заданном. А у сыночка моего ни желания, ни терпения не хватает для подобной работы. Для такого дела другие люди нужны. Организация - это ограниченные права и обязанности: кому часть обязанностей достанется, тому и права, это ж взаимосвязано. А на долю каждого отдельного человека выпадает маленькая обязанность и маленькое право эту обязанность выполнять. Сын мой Я так жить не хочет и не умеет. Он своей обязанностью считает делать так, чтобы не было никаких притеснений, а своим правом - добиваться этого любыми средствами. Кольцо, в общем. Потому, когда побьют его, это не беда, а когда не побьют да сам он разваливает все от неумения - тогда хуже ему.