Ярослав Голованов - Кузнецы грома

– Угу…

– Ты спишь?

– Не…

– Вот мы слетаем на Марс, а за нами полетят другие, десятки, сотни ракет… Там построят сначала станцию, как на Луне, потом вырастут целые города. Люди будут жить, родятся ребятишки – первые настоящие марсиане… Представляешь, в графе "место рождения" они будут писать: Марс. И это никого не удивит. И все-таки Марс не будет для них родиной. Не будет хотя бы потому, что там нельзя пройти утром босиком по росе… Ты спишь?

– Не…

– Ну, спи! Уже светает.

Они лежат, прижавшись друг к другу, и лица их тоже чуть-чуть светятся.

Засыпая, Воронцов думал о том, что завтра Роман Кузьмич обязательно заметит, что он не спал в эту ночь. Но ведь это последняя ночь дома, должен же он понять…

Мать Раздолина, сухонькая опрятная старушка в темном ситцевом платье и заплатанном – видно, любимом – фартучке, взволнована, но показать это не хочет.

Они сидят на кухне. Андрей поел перед дорогой, выпил чаю. Он не по-домашнему застегнутый, подобранный, и, хотя сидит он спокойно, мать видит, что он может встать каждую секунду. Встать и уйти. Вчера он сказал ей: "Мама, я уезжаю". – "Надолго?" – спросила она, хотя знала, что не это главное. Главное, что он вообще уезжает, что наступил час его и ее испытания. Но она спросила: "Надолго?"

– "Да. На полгода", – ответил он.

С необыкновенной интуицией, данной только матерям, она догадывалась о том, что ждет ее сына. Давно догадывалась. А потом она увидела у него фотографию Димы, ну, того самого, который летал на Луну. На ней черными чернилами было написано:

"Андрюшка! Я еще буду тебе завидовать! Ведь твоя дорога – обязательно и дальше и трудней…" Она прочитала эти слова и поняла, что не ошиблась.

– Я ватрушку твою любимую сделала, – говорит она.

– Спасибо.

– Ты поездом или самолетом?

– Самолетом.

– Ну вот и съешь в самолете… Ты напиши мне, Андрюша, хоть открыточку… Все ли благополучно… Он улыбнулся и встал.

– Мама, все будет благополучно. А открыточку я напишу.

Она подошла к нему, такая маленькая, старенькая, и он обнял ее за плечи.

– Не надо, мама…

– А я ничего, я ничего, – говорила она, быстро перебирая пальцами края фартучка, моргая, улыбаясь и глотая слезы. Потом, совладав с собой, спросила:

– Андрюша, сыночек, ты на Луну летишь? Я никому не скажу… На Луну?

– Нет, мама, не на Луну. Еще дальше…

– О господи!..

– Ну, мне пора.

– Давай присядем перед дорогой… И они присели к столу. Андрей смотрел на нее и думал: "Совсем недавно я уезжал в пионерский лагерь… Она спекла мне ватрушку, и мы тоже присели перед дорогой… 55 километров от мамы… А теперь я уезжаю на Марс. 55 миллионов километров от Земли…". Он встал первым и, нагнувшись, крепко поцеловал ее. Еще и еще.

Она проводила его до дверей квартиры и стояла на площадке, глядя, как он спускается по лестнице. Андрей обернулся:

– Мамочка, иди.

– Андрюша, ты уж там поосторожнее… Береги себя…

– Хорошо. Ты иди.

Но она стояла еще долго, уже не видя его, но слыша его шаги, пока звонко, как выстрел, не ударила внизу дверь подъезда.

Недвижно повисло над степью в бесцветном небе солнце. Жарко. Ракета стоит на стартовой площадке, и от нагретого металла ракеты и монтажной башни, окружающей ее, подобно строительным лесам, поднимается миражный, ломающий линии крыш ангаров ореол горячего воздуха. Поодаль от ангаров, ближе к стартовой площадке, ровным строем стали гигантские автомобили, цистерны и специальные машины-фургоны с аппаратурой, подстанциями, компрессорами, коммутаторами связи и еще неизвестно с чем, без чего никак не обойтись. От автомобилей тянутся к монтажной башне провода. На разных ее этажах, на самом верху, где под защитным колпаком укреплен межпланетный корабль "Марс", и внизу, у огромных сопел двигателей первой ступени, – люди. Здесь, на стартовой, их немного, человек двадцать. И все они заняты одним очень важным делом: последней проверкой машины перед стартом.

У одного из люков в корпусе ракеты – Виктор Бойко и Сергей Ширшов.

– Обещали Баху к двум часам все кончить, а уже три, – говорит Виктор, взглянув на часы.

Жарко, и Сергей в скверном расположении духа.

– Только дураки обещают, – ворчливо отвечает он, – а умные не обещают, а делают… Нинка зашилась…

– При чем тут Нинка?

– А разве я говорю, что она "при чем"? Что-то у них там не контачит. – Сергей кивает вверх. Сергей -Ширшов принадлежал к той породе людей, которые работают тем лучше, чем лучше это у них получается. Кудесника неудачи подстегивали. У Маевского вызывали недоумение. Ширшова повергали в уныние и лишали уверенности в себе. Бахрушин понял это и никогда не критиковал Сергея: понимал, что будет только хуже. Как всякий мнительный человек, Ширшов болезненно реагировал на все, что о нем говорят. И даже самая малая, мимоходом брошенная все равно кем – Эс Те или механиком на стенде – похвала удесятеряла его силы. Тут уж он "разбивался в лепешку". У него появлялась бульдожья хватка в работе, злая, остервенелая, расчетливая. Его движения становились безукоризненно точны. Так же точно и цепко он думал. Именно так он работал вчера после того, как пришел Бахрушин, посмотрел его записи и сказал весело: "Сережа! А вы молодец!" Так он работал и сегодня, пока не оказалось, что во второй ступени что-то барахлит. Ширшов еще не знал, что именно, но это уже злило его и мешало работать. Он нервничал. Он часто смотрел на часы. Он ловил себя на том, что прислушивается к голосам наверху.

А наверху, выше этажом, – Борис Кудесник и Юрий Маевский. Перед ними аккуратные ящички приборов, весело перемигивающиеся разноцветными глазками.

– Нина, давай еще раз, – говорит Борис в микрофон. Кудесник нажимает кнопку.

Голос Нины из пластмассовой коробочки-репродуктора:

– Тридцать пять сотых.

Она сидит в кабине межпланетного корабля в кресле Раздолина. С тех пор как мы впервые увидели эту кабину, тут многое изменилось. Главное – осталось только два кресла. Стало немного теснее. Мягкие пенопластовые стены уже не белые, а приятного зеленого оттенка. Приборы остались те же. Совсем светло: иллюминаторы горят от солнечных лучей, как прожекторы. Солнечный зайчик дрожит на кнопках пульта. Нина подкручивает зажим шарового шарнира, на котором у одного из иллюминаторов закреплен киноаппарат, и зайчик успокоился, перестал дрожать.

Голос Кудесника:

– Давай повторим…

– Давай, – говорит Нина и смотрит на экран маленького прибора, похожего на осциллограф. На экранчике горбом взметнулась светло-зеленая яркая линия и медленно поплыла в сторону.

– Тридцать пять и пять… Можно считать тридцать шесть сотых, – говорит Нина.