Питер Уоттс - Ложная слепота

До сих пор не могу решить, понимал ли Паг на самом деле, что бормочет. Может, его мамаша просто выдернула сетевой шнур и вытащила сынка из игрушки, которой тот был занят предыдущие восемнадцать часов, прогуляться на свежий воздух. Может, он столько времени отстреливался в игропространстве от мозговых подселенцев, что они ему и в реале начали мерещиться. Может быть.

Но отмести его слова с ходу не получалось. Помню, Хелен постоянно мне втолковывала, как трудно ей было привыкнуть. «Тебе словно новую душу пришили», — говорила она. И правда, похоже. Недаром операция называется «радикальная гемисферэктомия»: половина мозга отправляется вслед за протухшими креветками, оставшаяся начинает пахать за себя и за почившего товарища. Представьте, как должно перекорежить несчастное одинокое полушарие, чтобы оно смогло работать за двоих. Очевидно, мое справилось. Мозг — очень пластичный орган: поднатужился — и приспособился. То есть я приспособился. И все же. Прикиньте, сколько всего выдавилось, поломалось, перегнулось к тому времени, когда перепланировка закончилась. Смело можно утверждать, что я стал другим человеком по сравнению с тем, кто занимал мое тело прежде.

В конце концов, разумеется, набежали взрослые. Раздали лекарства, вызвали «скорую». Родители бесновались, обмениваясь дипломатическими залпами, но довольно трудно вызвать сочувствие соседей к несчастному раненому ребенку, когда камеры наблюдения под тремя разными углами записывали, как милая кроха с пятью дружками пинает инвалида ногами. Моя мать со своей стороны воспользовалась подержанными аргументами про трудное детство и вечно отсутствующего отца — тот опять улетел на другой конец света. Пыль улеглась довольно быстро. Мы с Пагом даже остались приятелями — после недолгой паузы, напомнившей обоим о том, насколько ограничен круг общения для школьных изгоев, если те не станут держаться друг друга.

Так что я пережил и тот случай, и еще миллион других испытаний детства. Я вырос — и приспособился. Врос. Наблюдал, запоминал, выводил алгоритмы, имитировал приемлемое поведение. Без особой… страсти, пожалуй. У меня, как у всех, были друзья и враги. Я выбирал их, просеивая составленные за годы наблюдений списки моделей и обстоятельств.

Пускай я вырос сухарем, но — объективным сухарем, и за это должен поблагодарить Роберта Паглиньо. Я вырос из его ключевого наблюдения. Оно привело меня к синтезу, обрекло на губительную встречу с болтунами, избавило от судьбы еще худшей, чем та, что обрушилась на Землю. Или лучшей — это уже, полагаю, зависит от точки зрения. Точка зрения определяет восприятие: особенно отчетливо я вижу это теперь — слепой, заключенный в гробу, пролетая мимо рубежей Солнечной системы. Разговариваю сам с собой и вижу, в первый раз с того дня, как мой избитый в кровь приятель по детским вой- нушкам уговорил меня отказаться от собственной точки зрения.

Может, он ошибался; А может, я. Но вот это… это отчуждение — неразрушимый барьер между тобой, пришельцем и всем твоим племенем — оно не всегда скверно.

Оно пришлось особенно кстати, когда на нас свалились настоящие инопланетяне.

Представь себе, что ты Сири Китон.

Ты приходишь в себя от мук воскрешения, захлебываясь воздухом после побившего все рекорды стосорокадневного апноэ. Чувствуешь, как загустелая от добутамина и лейэнкефалина кровь проталкивается сквозь сморщившиеся от многомесячного простоя артерии. Тело надувается болезненными толчками: расширяются кровеносные сосуды; плоть отделяется от плоти; ребра оглушительно трещат с отвычки, разгибаясь на вдохе. Суставы от неподвижности закостенели. Ты палочник, застывший в противоестественном нетрупном окоченении.

Крикнуть бы, но не хватает дыхания.

Вампирам такое приходилось испытывать постоянно, вспоминаешь ты. Для них это норма — неповторимый подход к проблеме экономии ресурсов. Они могли бы научить твое племя сдержанности, если бы на заре цивилизации их не сгубило нелепое отвращение к прямым углам. Может, еще не поздно? В конце концов, вампиры вернулись — подняты из могил чудесами палеогенетического вуду, — сшиты из спящих генов и окаменевшего костного мозга, выварены в крови социопатов и гениальных аутистов. Один из них командует твоим кораблем. Щепотка его ДНК вошла в твое тело, чтобы и ты смог восстать из мертвых — здесь, на краю межзвездного пространства. Никому еще не удалось забраться за орбиту Юпитера, не став капельку упырем.

Боль начинает отступать — едва-едва. Ты запускаешь накладки и запрашиваешь собственную биометрию: пройдет еще не одна минута, прежде чем тело начнет в полной мере откликаться на моторные сигналы, и не один час, прежде чем пройдет боль. Мучения — это неизбежный побочный эффект. Так бывает, когда с человеческим генокодом сплеснивают вампирские подпрограммы. Ты как-то спрашивал про болеутоляющие, но любая синаптическая блокада «нарушает восстановление метаболизма». Прикуси пулю, солдат.

Пытаешься представить, не так ли чувствовала себя Челси перед смертью, но эта мысль вызывает боль совсем иного рода, так что ты подавляешь ее и сосредотачиваешься на том, как жизнь проталкивается в самые дальние уголки тела. Страдаешь молча, только сосредоточенно проверяешь биометрические показатели.

Ты думаешь: какая-то ошибка.

Потому что, если ошибки нет, тебя выбросило на другом краю вселенной. Ты не в поясе Койпера, куда направлялся, тебя занесло высоко над эклиптикой и глубоко в облако Оорта, царство долгопериодических комет, раз в миллион лет осеняющих Солнце своими хвостами. Ты в межзвездном пространстве, а значит, (вызываешь системные часы) твоя несмерть продлилась тысячу восемьсот суток.

Ты проспал лишних пять лет.

Крышка гроба соскальзывает вбок. В зеркальной переборке напротив отражается твое мумифицированное тело — высохший протоптер в ожидании дождей. На руках повисли пузыри с физраствором, словно раздутые антипаразиты, пиявки наоборот. Ты вспоминаешь, как входили в тело иглы, прежде чем ты потерял сознание, в те времена, когда вены еще не превратились в тонко и криво нарезанную бастурму.

Из соседней камеры справа на свое отражение глядит Шпиндель. Лицо его столь же мертвенно и бескровно, как и твое. Запавшие глаза перекатываются в глазницах, пока он восстанавливает связь, сенсорный интерфейс настолько обширный, что твои собственные стандартные накладки по сравнению с ними — не сложнее шпаргалок.

На краю поля зрения проскальзывают неясные отражения чужих судорог, слышится чей-то кашель и треск костей.