Евгений Лукин - Сталь разящая

На перепаханной сталью земле вставали быстрые, неохотно поедаемые зверями травы, всюду мерещился запах падали. Но настоящая опасность ждала беглецов, когда, оставив позади разоренные степи, они вышли к поросшему звонким камышом берегу незнакомой реки.

Мать решила переправляться на ту сторону, и это было безумие. В синем утреннем небе то и дело возникали спиральные мерцающие паутины, а взбитые страхом птицы ушли в неимоверную высоту. Чага чуяла нутром, что за рекой все напряжено, что металл вот-вот начнет роиться, но упрямая коренастая старуха (Матери было за сорок) просто заткнула ей рот.

Стрый хмурился. Он давно уже не доверял чутью Матери, но оставаться на этом берегу и впрямь было опасно – похищение Седого подняло в седла всех родственников Калбы по мужской линии.

К счастью, место для переправы выбрали неудачное: потеряли вьюк, утопили мохноногого сосунка, провозились до полудня. А преследователи вблизи переправы так и не показались – видно, отстали еще в разоренной степи…

Места за рекой пошли плохие, тревожные. Выбитая неизвестно кем полузаросшая тропа тянулась вдоль густого коричневого сушняка – явно все соки из земли были выпиты зарывшимся в нее металлом. Попадались кости, сгнившая рухлядь, иногда из хрупкой путаницы ветвей опасно подмигивал осколок.

Трудно сказать: этот резкий короткий хруст в дальнем конце высохшей рощи – он был или просто почудился? – но только Чага не раздумывая бросилась с седла на землю. Рядом, едва не придавив хозяйку, тяжкой громадой рухнул испуганный зверь. Залегли все – и люди, и животные. А спустя мгновение сушняк словно взорвался дробным оглушительным треском, и летящий насквозь металл с визгом вспорол воздух над их головами.

Очевидно, сталь сама уходила из-под удара – пронизав ломкие заросли, метнулась меж холмами и там была перехвачена враждебным роем. Воздух звенел, лопался, кричал. Приподняв голову, Чага видела, как седловина, куда их вела выбранная Матерью тропа, исчезает в неистовом мельтешении металлической мошкары. Не задержись они на переправе, живым бы не ушел никто.

И все же несчастье случилось. Бой кончился, седловина сверкала россыпью осколков, в дебрях сушняка выл и трещал огонь, а Седой зверь – единственный – остался лежать, дрожа и закатывая в ужасе лиловый глаз. Из жесткой длинной шерсти на спине торчал кусок металла, вонзившийся острым концом в жировой горб.

Стрый метался по опушке чуть не плача, и на это было так жалко смотреть, что Чага подошла к Седому, раздвинула шерсть и извлекла осколок. Голыми руками.

Как они все тогда отшатнулись от нее! А она отшвырнула окрашенную кровью сталь и двинулась, оскаленная, прямо к попятившейся Матери.

– У тебя дряблая матка! – с наслаждением выкрикнула она в ненавистное, смятое глубокими морщинами лицо. – Ты уже не чуешь металл! Ты не слышишь, когда он идет на нас!..

Глядя исподлобья, Мать отступала к подожженному металлом сушняку и торопливо наматывала на руку сыромятный ремень кистеня. Чага шла на нее безоружная, и никто не решался встать между двумя женщинами. К счастью, Чага и сама сообразила, что не стоит доводить Мать до крайности, и, остановившись, продолжала осыпать ее оскорблениями издали.

– Если ты решила отдать нас металлу, то так и скажи!..

Мать молчала, въедаясь глазами то в одно лицо, то в другое. По закону Чагу следовало изгнать, но изгнать ее сейчас?.. Нет. Слишком уж дорого обошелся семейству Седой зверь, и слишком уж велика была вина самой Матери…

На ночь они окопались на берегу в указанном Чагой месте. Алое закатное солнце падало за неровный облачный бруствер, когда к Чаге подошел Стрый – мрачный, как разоренная степь.

– Старая дура, – проворчал он, присаживаясь перед костерком. – Всех погубит, все семейство, вот увидишь…

Выбрал хворостину потолще, положил на ладонь так, чтобы концы были в равновесии, и медленно по-особому сжал кулак.

– Плохие времена наступают… Раньше металл был спокойнее… Стальные птицы не падали, никто о них и не слышал… – Он помолчал и повернул к Чаге изуродованное лицо. – Я скажу мужчинам, а они уговорят жен. Матерью семейства будешь ты.

– По закону Мать должна уйти сама, – напомнила Чага.

– По закону… – Стрый усмехнулся. – По закону металл не должен бить сверху, а он бьет… Когда шли через разоренную степь, нашел я старое укрытие, в нем осколков больше, чем костей…

– Там упала стальная птица, – сказала Чага.

– Стальная птица – тоже металл, – хмуро ответил Стрый. – Раз он нарушает закон, значит и я нарушу… Матерью семейства будешь ты.

– Она не уйдет добровольно, Стрый…

– А не уйдет – изгоним! – Он шевельнул пальцами, и хворостина, хрустнув, сломалась у него в кулаке…

Зачем она поверила ему! Ведь знала же, знала, что кому-кому, но только не Стрыю тягаться с Матерью в хитрости… И все-таки поверила.

Несколько дней вела себя как дура: пыталась командовать, то и дело перечила Матери. А та уступала ей во всем. Уступала и терпеливо ждала случая. Видела: власть ударила девчонке в голову, девчонка неминуемо должна оступиться…

Так оно и вышло. Чага чистила рыжую самку и заметила в комке вычесанной шерсти крупинку металла. По закону шерсть надлежало немедленно сжечь, а тому, кто сжигал, пройти очищение. Но, то ли уверовав в собственную безнаказанность, то ли просто машинально, Чага, повторяя преступление, на глазах у женщин взяла двумя пальцами сверкнувший осколочек и отбросила в сторону.

И тогда раздался вопль Матери.

Они бежали от Чаги в такой спешке, будто и вправду верили, что металл поразит преступницу немедля. На самом деле блистающая смерть могла годами щадить изгнанника, разя взамен невинных и правых. И в этом был глубокий смысл: указывая металлу, что ему следует делать, люди могли возгордиться.

Однако справедливость требовала, чтобы преступник был наказан. Поэтому при встрече с таким отверженным самого его надлежало убить, а зверя и скарб взять себе в награду за доброе дело. В том, что дело это именно доброе, сомнений быть не могло – изгоняли редко и лишь в двух случаях: за убийство сородича и за прикосновение к металлу.

А узнавали изгнанника просто: одинокий прячущийся чужак, как правило, молодой и здоровый. Стариков и калек тоже оставляли в степи, но к ним, конечно, отношение было иное – всякий понимал, что рано или поздно ему суждено то же самое…

Чага хорошо помнила, как Стрый и Натлач захватили молодого чужака, который вместо того, чтобы достойно умереть в бою, попытался прикинуться калекой – говорил, что у него одна нога совсем не ходит. Пленника раздели и, осмотрев, проделали с ним такое, от чего нога мигом пошла. Мужчины сломали ему пальцы и отдали его женщинам. Те, посмеиваясь, увели бледного, как кость, изгнанника за холм, а Колченогая обернулась и крикнула: