Геннадий Прашкевич - Шкатулка рыцаря (сборник)

Простившись с Закарбаалом, Уну-Амон собрался отчалить, но в этот момент в гавань вошли корабли джаккарцев, решивших задержать египтянина.

Уну-Амон стал плакать. Он плакал так громко, что, услышав его плач, секретарь царя Закарбаала спросил: «В чем твоя беда?»

Уну-Амон, плача, ответил: «Видишь птиц, которые дважды спускаются к Египту? Один раз, а потом другой раз. Они всегда достигают своей цели, а я сколько времени теперь должен сидеть в Библе покинутым? Эти люди на кораблях пришли обидеть меня».

Утешая Уну-Амона, царь Библа послал ему два сосуда с крепким пивом, жирного барана и египтянку Тентнут, которая пела у него при дворе. «Ешь, пей и не унывай», – передал он Уну-Амону, и корабль египтянина наконец отчалил.

Джаккарцы его не преследовали, зато буря пригнала корабль к Кипру.

Теперь, поставив перед собой шкатулку, найденную в мешке ограбленного им филистимлянина, Уну-Амон опять горестно и пьяно плакал. Потом медленно опустил палец на некий алый кружок, единственное украшение странной металлической шкатулки, не имеющей никаких внешних замков или запоров. Шкатулка поблескивала, как медная, но была необычайно тяжела. Не как медная и даже не как золотая, а даже еще тяжелее. Уну-Амон надеялся, что в шкатулке лежит большое богатство. Если это так, подумал он, плача, я выкуплю у царицы Хатибы корабль и доставлю верховному жрецу Хирхору лес для закладки священной барки.

«Я смраден, я пьян, я нечист, – бормотал он про себя. – Пусть Амон-Ра, отец богов, пожалеет несчастного путешественника, пусть он вознаградит мое терпение большим богатством. Пусть он вознаградит меня поистине большим богатством. Я был послан в Финикию, я сделал все, чтобы приобрести лес для закладки священной барки. Неужели великий Амон-Ра, отец богов, не подарит мне сокровище?»

Палец египтянина коснулся алого кружка, мягко продавил металлическую крышку, как бы даже на мгновение погрузился в странный металл, но, понятно, так лишь показалось, хотя Уну-Амон вдруг почувствовал: что-то произошло! Не могли неизвестные красивые птицы запеть – в комнате было пусто, а за окнами ревело, разбиваясь на песках, Сирийское море. Не могла лопнуть туго натянутая металлическая струна – ничего такого в комнате не было. Но что-то произошло, звук странный долгий раздался. Он не заглушил морского прибоя, но он раздался, он раздался совсем рядом, он действительно тут раздался, и Уну-Амон жадно протянул вперед руки: сейчас шкатулка раскроется!

Но про филистимлян не зря говорят: если филистимлянин не вор, то он грабитель, а если не грабитель, то уж точно вор!

Шкатулка темная, отсвечивающая как медная, но тяжелая больше, чем если бы ее выковали из золота, странная, неведомо кому принадлежавшая до того, как попала в нечистые руки ограбленного филистимлянина, эта шкатулка вдруг просветлела, будто освещенная снаружи и изнутри. Она на глазах превращалась в нечто стеклянистое, в нечто полупрозрачное, каким бывает тело выброшенной на берег морской твари медузы, не теряя, впрочем, формы. Наверное, и содержимое шкатулки становилось невидимым и прозрачным, потому что изумленный Уну-Амон ничего больше не увидел, кроме смутного, неясно поблескивающего тумана.

А потом и туман растаял.

13 июля 1993 года

Из офиса «Тринити» выносили мебель.

Один из грузчиков показался Шурику знакомым.

Лица Шурик не разглядел, но характерная сутулость, потертый плащ, затасканная, потерявшая вид кепка… Ерунда, конечно, раньше он не видел этого человека. Крикнули бомжа на улице, вот он и таскает мебель, зарабатывает копейки на бедную жизнь. Хотя похож, даже очень похож чем-то на Данильцына; проходил у Роальда такой по мебельным кражам.

Закурив, Шурик прошел в подъезд.

Заберу у Роальда отпускные и уеду, уеду.

Подальше от города уеду, от лже-Данильцына, от Роальда.

И от Лерки уеду, от жены. «Тебя скоро убьют, – беспощадно сказала ему жена, забирая свои вещи. – Сейчас перестройка. Сейчас каждое дерьмо таскает в карманах нож или пушку, а ты работаешь именно с дерьмом. Ты на помойке работаешь, на грязной свалке, среди самых грязных вонючих свиней. Не хочу быть вдовой человека, работавшего на помойке!»

И ушла. Совсем ушла.

«И правильно сделала, – оценил поступок Лерки Роальд Салинскас, человек, которого даже привокзальные грузчики держали за грубого. – Ты работаешь в дерьме, на помойке, среди свиней и от оружия отказываешься. Все это правда. Лерка права, зачем ей быть вдовой дурака?» И подумав, добавил: «Привыкай к оружию. Хочешь быть профессионалом, привыкай».

Шурик и на этот раз отмахнулся.

ПМ, пистолет Макарова, зарегистрированный на его имя, до сих пор хранился в сейфе у Роальда. Отказывался от оружия Шурик не просто так. Он хорошо знал себя. Сострадание и ненависть – сильные штуки. Если не хватает сил на то и другое вместе, надо сознательно выбирать одно. Шурик не доверял себе. В ярости он бывал слепым. Поэтому лучше обходиться без оружия. Его даже не интересовало, где хранится его ПМ, но, наверное, в сейфе, с недавних пор утвердившемся в самом просторном углу частного сыскного бюро, основанного Роальдом.

Офис сыскного бюро богатым не выглядел.

Стоял там письменный стол. У дверей торчала рогатая вешалка для верхней одежды. Промокший под утренним дождем плащ Роальда болтался на вешалке, как повесившееся чучело. На широком подоконнике – газеты. Стулья, по дешевке купленные у разорившегося СП «Альт», угрюмый кожаный диван времен давней хрущевской оттепели, полки со справочниками. Честно говоря, Шурик действительно не знал, где Роальд хранит оружие и документацию. Особенно документацию. «Меня шлепнут – Лерка вдовой останется, – сказал однажды Шурик Роальду, – а вот если тебя шлепнут – бюро придется прикрыть. Как тогда работать, если никто не знает, где ты хранишь оружие и документацию?»

«Злостный зирпич… Понадобится, найдете…»

Обычно немногословный, Роальд время от времени разражался непонятными поэтическими цитатами. Набрался он этих цитат у Врача. Лёня Врач (по профессии он тоже был врач), давний друг Роальда, время от времени наезжал в контору. Жил он в небольшом городке Т., почти в ста пятидесяти километрах от сыскного бюро, ходил в подчеркнуто демократичном (то есть сильно поношенном) костюме, не признавал галстуков и, по мнению Шурика, был чокнутым.

«Графиня хупалась в мирюзовой ванне, а злостный зирпич падал с карниза…»