Еремей Парнов - Собрание сочинений в 10 томах. Том 1. Ларец Марии Медичи

Прежде чем двинуться далее, следует особо сказать о путешествиях, хотя в полном смысле слова их было не так уж много: Вьетнам, Лаос, Гималаи, Монголия и дальнее плавание через Средиземное море в Атлантику. Остальное скорее подпадает под категорию поездок, хотя порой достаточно одного мгновения, одного беглого взгляда, чтобы увидеть и понять нечто важное, пусть для тебя одного, из чего и произрастет потом волшебная кристаллизация. Нам не дано предугадать, скажу перефразируя Тютчева, в какие формы она отольется.

Все же мне удалось побывать в тех местах, где возникли главные центры древних цивилизаций, но прошло тридцать лет, прежде чем я смог четко сформулировать мучавшую меня с детства интуитивную догадку об изначальном единстве религий и искусства. Книга «Кольцо Змея» потребовала еще нескольких лет. Как странно! Я писал о гибели Трои и Теночтитлана, Крита и Ниневии, Вавилона и Хатусаса, а под ногами шаталась земля. На глазах рушилась последняя империя. Географические пункты, где создавались ключевые главы, превращались в заграницу. Как иначе могу я назвать Дубулты или Пицунду, которые почитал своими, любимыми, где так хорошо и спокойно работалось? Географические пункты.

Впрочем, я забегаю вперед. Или, может, это витки накладываются один на другой?

Журналистские поездки по Средней Азии сублимировались в повесть о средневековом властителе-астрономе Улугбеке («Атлас Гуратона»), Вьетнам, где я был корреспондентом на трех войнах, тоже заставил дать крен в прошлое, хотя и не столь давнее (роман «Красный бамбук — Черный океан»). В газеты, командировавшие меня, отписывался, как положено, самыми свежими впечатлениями, а душу тянуло к истокам: повесть об открытии загадочного Тибета «Бронзовая улыбка». Прямым откликом на увиденное, продуманное и в какой-то мере выстраданное стала книга «Боги лотоса», жанр которой определить не берусь. Философские эссе, основанные на непосредственных наблюдениях путешественника? Скорее благодарная дань судьбе, позволившей пройти путями Будды и его учеников. Ничто, даже книги, которым я обязан практически всем, не может заменить личную причастность к месту, отмеченному следами великих учителей человечества. Земля, небо, светила — сама природа одухотворяет высокие истины, запечатленные в знаках письма. Тем более что, как говорится, свято место пусто не бывает. Встречи с Четырнадцатым далай-ламой Тибета, с Кумари — непальской девочкой, возведенной в ранг «живой богини», мудрецами и йогическими подвижниками Индии дали мне новое понимание той реальности, что нам дано ощутить на краткий срок пребывания на Земле. Так называемая «парадоксальная буддистская логика» позволила приподняться над усвоенными с институтской скамьи догматами насчет «борьбы противоречий» и увидеть их действительное «единство». Кто виноват, что, как сказал Маяковский, «мы диалектику учили не по Гегелю»? Жаль, что не по Гегелю, но ведь и Гегель не знал такой, к примеру, системы как «Навьяньяя».

В древнем памятнике «Ямато-моногатари», то есть Японских сказаниях, мне запомнилась одна танка, долго тревожившая воображение неуловимой логической игрой:

Поэтичность, проникновенная грусть — это было на поверхности и не требовало никакой расшифровки. И все же оставалось нечто такое, что никак не укладывалось в слова. Я обратился к приятелю-японисту, который растолковал игру омонимов: ми-во на-гу — «броситься в воду» и «умереть», укими — «бренное тело» и «всплывающее, плывущее на поверхности воды тело». Смысл определенно углубился, подобно свече, отражающейся в супротивно поставленных зеркалах, но тайна так и осталась несказанной.

Слитность объекта с субъектом — вот то главное, что отличает миросозерцание Востока. Именно здесь скрыта тайна его очарования, равно как и ключ к подтексту, без которого едва ли возможно постигнуть глубинную суть и философии, и литературы. Впрочем, есть еще и особая, в чем-то приближающаяся к алгебраической, логика, которую вполне заслуженно именуют парадоксальной. Свободно оперируя привычными для западною сознания полярностями, она как бы приподнимается над ограниченностью «да» и «нет», проскальзывая сквозь дискретные ячейки утверждений-отрицаний, словно вода, не теряющая своей текучей сплошности.

Вот характерный пример, взятый из сутр «Праджняпарамиты», написанных в конце третьего века н. э. в Индии: «Когда Будда проповедовал о скоплении пылинок, то это были не пылинки. Это и называют скоплением пылинок».

Как тут не вспомнить, что слово изреченное — есть ложь? А если и не ложь в прямом, точнее, примитивном смысле, то по крайней мере и не истина. Ибо всякое описание расходится с реальностью, так как язык оперирует лишь «ярлыками, надетыми на реальность». Считается, что подобная логика — не формальная и не диалектическая — опирается на философское понятие пустоты — «шуньяты».

Не вдаваясь в метафизические тонкости, я все же рискну поспорить по поводу ее «недиалектичности». Трудно не увидеть, что выстраивается характерная триада из утверждения, отрицания и некого возвращения к изначальному утверждению, но как бы уже обогащенному попыткой ниспровержения. На мой взгляд, это не только оригинальный, но и весьма многообещающий метод анализа.

На конгрессе Пен-клуба в Бледе (Словения), темой которого была извечная проблема «Правда истории и правда искусства», я попробовал построить выступление на фигурах парадоксальной логики.

Правда истории — правда искусства. Противоречие как будто бы заложено здесь уже в основе. История принадлежит прошлому, искусство, подлинное искусство, всегда современно.

Значит — две правды? Притом разные?

Но кто может отнять у капризной музы истории Клио право быть современной? Напротив, ее постоянно подновляют и подправляют. Ей то тут, то там накладывают самый модный макияж. Вспомним Джорджа Орвелла: «Кто конструирует прошлое, тот конструирует настоящее, кто конструирует настоящее, тот конструирует будущее».

Это одна, крайняя сторона. Но есть и другая. «Кто не заботится о будущем, тот уже потерял настоящее». Как автор научно-фантастических романов, я знаю цену этой нестареющей истине древних римлян. Но как писатель-историк, всегда помню об условности временных разделений. О стойкости идей, порой порочных и диких, проникающих в самую лучезарную действительность из обветшалых гробов.

В романе «Клочья тьмы на игле времени» была сделана попытка соединить научную фантастику с исторической прозой. Хотелось попытаться взглянуть на прошлое как бы из далекого будущего. Обнаружить сходные элементы, будь то идеология, пропаганда, ритуал, в самых различных эпохах.