Адам Холланек - Его нельзя поджигать

Когда макушка Юлии оказывается наконец в самом центре экрана, зажатая в переплетениях линий, образ стабилизируется и начинает расти. В воздухе перед окном появляются сильно увеличенная верхняя часть спины Юлии, ее гибкие плечи, родинка на шее, локоны, громоздящиеся все выше под действием магнитного гребня. Картина растет, охватывает весь вид в окно стодвадцатого этажа.

Хорошо различимы расширяющиеся и сужающиеся отверстия пор - кратеры на розовой коже Юлии, волосы, каждый из которых выглядит толстой веревкой, Кажется, будто можно за них ухватиться и, как на лианах, раскачаться и вскочить на самый верх горы натуральных белокурых волос...

Но вот в лаборатории темнеет. Поле зрения скачком перемещается внутрь головы. Пористые, как сыр, стены костей, циклопические черви мозговых извилин, во вспышках и величественном движении, медленно свивающиеся и развивающиеся, пульсирующие, озаренные красноватым светом, просачивающимся из разветвленной сети кровеносных сосудов.

Натан ускоряет процесс.

Прибор переносит его по ту сторону головы, Натан отдаляется, разворачивает объектив... и вот уже в воздухе висят голубые глаза Юлии, затуманенные болью. Одни лишь огромные глаза.

Натан улыбается. Ее глаза проясняются. В них улыбка, хотя и не видно губ. Он горд за свое мастерство.

- Неужели у тебя получится? - слышит он ее шепот.

Это Юлия. Натан хорошо ее знает, он понимает, что в ней больше любопытства, чем чувства к нему. Но он радуется, что сумел ее заинтересовать.

- Получится, - отвечает он шепотом. - Потерпи капельку.

Он рассчитывает на ее напряженность, ее растущее нетерпение. "Это мои козыри", - думает он. Картинка отодвигается и снова преображается. Глубины сознания Юлии; но вместо ее ощущений и мыслей телепрограмма, принимаемая мозговыми рецепторами девушки. Зигзаги боли нарушают целостность передаваемого спектакля, будто кто-то острым ножом вырезал из живой картины большие участки, будто уничтожал эту картину. У полураздетых танцовщиц пропадают головы, груди, ноги, фразы текста рвутся, лишаясь смысла.

"Что читает он в моих мыслях? - размышляет Юлия, - Неужели знает все, что я о нем думаю? Впрочем, он должен знать и так, я же не скрываю своего мнения..." Но она немного побаивается - ей хочется, чтобы он не знал всего, чтобы не просвечивал ее столь основательно. Его техническое искусство пугает ее и отталкивает. Этих чувств больше, чем удивления и любопытства. Впрочем, слабовато разбирается в этом профессор Натан Бронкс.

Бронкса радует сюрреализм собственного изобретения.

Он старается успокоить изображение; если это удастся, значит, он вылечил у Юлии головную боль. Еще один козырь: оказывается, актриса, хотя и разыгрывает перед компьютером нелюбовь к лекарствам, приняла изрядную дозу антидолора; следовательно, хватит ничтожного толчка, чтобы боль исчезла.

Он усиливает излучение.

Ствол начинает нагреваться. Нужно остановиться. Проклятые ограничения техники, в которой тысячи чертей и ангелов толпятся на крохотной булавочной головке, думает Бронкс. Таковы пропорции моего ремесла.

Юлия чувствует его поражение: боль усиливается.

Тогда он ставит на карту все. Он медленно жмет на рычаг координатора излучения. Экран снова разгорается, но уже один лишь экран, воздух за окном пуст, там нет даже башен родного университетского городка, нет красного поля старинных крыш, из которого взметаются кое-где гейзеры небоскребов, а иногда по синеве проплывает семейный домик-дирижабль, принадлежащий безумцам, которые полагают, что им удалось вырваться из толпы и найти кусочек свободного места на выходной...

Ствол нагревается. Натан дожимает рычаг до упора.

Это продлится мало, неслыханно мало, тогда будет настоящий триумф. Да, это рискованно: Натан сознает, что может погибнуть, распавшись на атомы, которые никогда уже не сложатся в прежнем порядке. Так и Вселенная, Натан это отлично знает, гибнет, но время ее полураспада бесконечно длиннее, чем миг скоропостижной человеческой смерти - такой, приближение которой он явственно ощущает, стоя возле своего чудесного и чудовищного аппарата.

Ствол обжигает, ладоням больно, накаляется и спуск, даже страшно к нему прикоснуться. В воздухе вновь появляется неясное, еще неустойчивое изображение окна Юлии, но ее на подоконнике уже нет. Нет ни ее обнаженной спины, ни шеи с родинкой, ни горы натуральных белокурых волос с искусственными локонами. Но времени разыскивать Юлию тоже нет.

Натан машинально определяет координаты окна, вводит их в мозг аппарата и направляет ствол на себя.

И тут же чувствует, как его тело буквально распадается в пыль, как кожа и внутренности испаряются, становятся газом. Ощущение зажаривания и замораживания - жар и холод поочередно. Но мысли еще есть, есть воспоминания, живые картинки прошлого. Наивные, но дорогие, как сказочные персонажи на обертке шоколада или жевательной резинки, притягивающие и радующие детей, мама рассказывает о Красной Шапочке, волк проглотил ее вместе с бабушкой, о мама, моя единственная, вижу тебя как живую, мы танцуем на вечере по случаю сдачи экзаменов, и я случайно опрокидываю вазу с водой на самого строгого преподавателя. Снова переживаю этот момент, опять гляжу на учителя, стирающего рукавом воду с лица... Читаю о котах профессора Йоберта из конца XX века, и мне кажется, будто я вижу этих несчастных животных, которым не разрешают заснуть. Жестокий ученый мучил их, чтобы убедиться, возможно ли мышление без регулярной успокоительной заправки сном.

- С этими кошками ничего не получилось, - заявил позднее бородатый профессор Йоберт (Натан видел его на фотографии), но одновременно сообщил о своем глубочайшем убеждении, что "сон это упражнение способности мозга самопрограммироваться, шарманка, выбирающая первую попавшуюся мелодию, чтобы потом основывать на ней серьезную умственную деятельность".

- Неужели все это правда? - спрашивала Юлия после первых же встреч, когда Натан Бронкс начал бывать на ее сотом этаже. - Тогда получается, что мы...-Фразы она не закончила: боялась, что, высказанная, та станет правдой.

- Но это действительно так, - говорил он. - Да, да. Это детерминировано и воспроизводимо, это общеизвестно и очевидно, это можно измерить и рассчитать. Все. что ты чувствуешь, я чувствую, мы чувствуем.

Во время сна во мне упражняется мозговая программа, чтобы я не забыл, что и как сделать сейчас, а что через год, через двадцать лет, даже через тысячу, если мне, целиком распавшемуся и дезинтегрированному, захочется восстановиться из этого невидимого праха...

Натан дезинтегрируется. Его уже нет в лаборатории на 120-м этаже. Нет и его образа на фоне голубого неба. Профессор Бронкс в своем нормальном человеческом облике не существует.