Владимир Подольский - Время темной охоты

Лет за сорок до Инцидента вступил в действие Второй Закон космокодекса, запрещающий поселения на планетах с собственным разумом, но колонистов уже нельзя было сдвинуть с места, тем более, что закон и не имел тогда реальной силы. Время от времени Уалу посещали инспектора ОЗРа (Общество Защиты Разума), но дальше бесплодных уговоров дело не шло. Может быть, нужно было действовать настойчивее, но никто не просил о помощи, никто не нуждался в ней: пеулов, то есть аборигенов, не притесняли, колонисты не жаловались, крепко держались за свой поселок и думать даже отказывались о возвращении. Ко времени Инцидента колонией управлял Косматый-сын, человек властный до деспотичности, резкий, сильный и даже с претензиями на мессианство. Он проповедовал что-то там очень смутное о «Земле на Уале».

(Науке еще предстоит разгадать, как и почему власть здесь стала передаваться по наследству.)

Часть вины за случившееся Виктор возьмет на себя (в доверительных беседах и в разговорах, где серьезное подается шутя), но, если откровенно, будет считать эти свои слова благородной ложью. Все эти одиннадцать лет он будет вспоминать тот проклятый день, когда потерял Паулу. Он будет анатомировать этот день, разрезать на секунды, он вспомнит его весь, до мельчайшей подробности, вспомнит не сразу, а постепенно, радуясь каждому вновь восстановленному обстоятельству, пусть даже самому ничтожному.

Он вспомнит улицу Птиц, как, рыжие от пыли, неслись по ней ребятишки в своих тяжелых нагольных шубах, как развевались полы, как быстро мелькали колени и как дети кричали, мотая широкими красными рукавами:

— Выселение! Выселение! Нас выселяют!

Он вспомнит нового инспектора, того, что прислали тогда вместо Зураба, вспомнит свое удивление (Инспектора Общества Защиты Разума редко покидают свои посты), вспомнит (или придумает) дурное предчувствие, которое охватило его при виде этого очень молодого тонкого парня с напряженными глазами и нерасчетливыми движениями, вспомнит, как подумал: что-то случится.

Звали инспектора то ли Джим Оливер, то ли Оливер Джим, то ли как-то совсем иначе — он отзывался на оба имени, но каждый раз передергивался и заметно оскорблялся. Про себя Виктор назвал его Молодой. Молодой был зол, энергичен, пытался глядеть чертом, но пока не очень получалось.

Виктор вспомнит, как этот инспектор, чуть пригнувшись, стоял в гостевом отсеке катера, окруженный четырехстенной репродукцией с модных тогда хайремовских «Джунглей». Буйные, сумасшедшие краски окружали его, и здесь, среди этих зверей, деревьев и цветов, среди этого пиршества чудес, он казался настолько неуместным, что хотелось его немедленно выгнать.

Вспомнит Бэсила Рандевера, в тот день он был первым, кто встретил катер. Самый толстый и самый дружелюбный человек на всей планете. Он прокричал ему как всегда:

— Письма привез, Панчуга?

Панчуга — уаловская транскрипция пьянчуги. Так прозвали Виктора за отечное лицо, следствие частых перегрузок, обычная история среди патрульщиков.

Он возил им письма, инструменты, приборы, одежду, посуду — любая мелочь с Земли ценилась здесь крайне высоко. Сложнейший сельскохозяйственный агрегат ничего здесь не стоил по сравнению с обыкновенной лопатой, потому что лопату, если она сломается, можно починить, а его — нельзя. Некому.

Он вспомнит, как встретила его в тот день Паула, как пришла одной из последних, как смотрела с уже устоявшейся угрюмостью, как напряженно помахала ему рукой.

(Когда-то, во время пустячного разговора, он сказал ей:

— Я, девочка, полностью тебя понимаю. Никакая ты не загадка.

— Тогда скажи, о чем я сейчас думаю?

Тут не только вызов был, он это понял потом, — она надеялась, что он угадает, может быть, больше всего на свете ждала, что угадает. Он и угадывать не стал, отшутился.)

И вспомнит отчаянное чувство вины перед ней, и злость свою на нее, злость за то, что когда-то поддался на ее уговоры и согласился перечеркнуть все свои планы, сломать жизнь, но потом ни минуты об этом серьезно не думал, все оттягивал — как-нибудь обойдется. А она все понимала и не напоминала об обещаниях, только поугрюмела и перестала говорить про любовь — делай что хочешь, мне все равно.

— Оставайся, буду твоей женой. Нам мужчины нужны. Потомство. Свежая кровь.

Вот что она ему говорила. Свежая кровь.

Он всегда считал, что любит ее. Ни до, ни после ничего подобного не случалось. Значит, любовь. Но эта любовь была тягостным, унизительным, даже болезненным чувством. Пробивать вечное равнодушие, выпрашивать ласковые слова, чуть не в ногах валяться… плюнуть с горечью, все на свете проклясть, отвернуться, но для того только, чтобы она удержала его своим бесцветным «не уходи», и остаться, надеясь неизвестно на что.

Виктор вспомнит также, как спускались они к поселку, как отстали от остальных, он обнял ее за плечи, а она не оттолкнула его, но, конечно, и не прижалась. Она еще ничего не знала тогда, только удивлялась, почему не приехал Зураб, а он не решался сказать правду и болтал какую-то чепуху.

Темно-синее небо, красные блики на облаках, пыльные спины впереди, верхний ветер, тревога…

В этой истории для Виктора будет много неясных мест, много такого, чего он никогда уже не узнает и не поймет.

Он часто будет вспоминать Омара, который приходился Косматому первым врагом. Виктор не любил Омара, да его и никто особенно не любил, к нему просто тянуло всех, какая-то особенная энергия, доходящая до мудрости честность. Хотя особенно умным Омара трудно было назвать.

В конце концов Виктор так нарисует себе Омара: человек восточного типа, высокий, худой, с влажными, черными, «догматическими» глазами и жестким подбородком. Один из немногих уальцев, бреющих бороду. Бывал в переделках.

Вспыльчив, но вспыльчивость его кажется немного преувеличенной, он словно подыгрывает себе. Его боятся больше, чем Косматого-сына. Омар — совесть, он — сила, он мстителен, он — заговорщик. Временами срывается, идет напролом, без расчета, но всегда побеждает, вот что интересно.

Он из тех, которых звали когда-то грубым словом «космоломы», людей, у которых непонятно, то ли они не приняли Землю, то ли она их отвергла.

Этаких бродяг с невероятно путаной философией, с непредсказуемыми поступками и обязательно с трагической судьбой. В общем полный набор.

Изгой и легенда одновременно. Именно поэтому Виктор его избегал, хотя и тянуло к нему, — он сам когда-то думал стать космоломом. Не вышло.

Одно время считали даже, что «космолом» — это не социальная бирка, а психическая болезнь.