Юрий Лоцманенко - Белый, белый каштановый цвет

Пожав плечами, я возвратился к приборам.

Через неделю Куликов завел меня в свой кабинет, вытащил из ящика мои расчеты, еще какие-то бумаги и целую охапку перфорированных лент.

- Я попробовал проверить, Боря, - он почему-то растерянно заморгал бесцветными ресницами. - Конечно, о точности и речи быть не может, предварительные результаты разнятся на полтора-два порядка. Возможно, твоя идея верна. Может быть, даже перспективнее... моей. Но, Боря... - Куликов смотрел под ноги, - наверное, это параллельное решение. Для его проверки необходимо много времени, ну... год, или больше. Перестроить методику, поставить сотни, тысячи опытов... ты все знаешь, Боря. К тому же твоя идея не оспаривает нашу работу, просто это другое... так сказать... другой путь. Мы затратили почти три года, нам нужен результат. Даже если он будет малоутешительным. Пойми, Борис...

Мне обещали квартиру в новом доме, строившемся для нашего института. Таня не могла дождаться этого торжественного события, и мы чуть не ежедневно ходили смотреть, как подвигается строительство. Возводили шестой этаж, а наша квартира должна была быть на десятом. Таня смотрела на облака, проплывающие над нами, и смеялась: "Там, возле окна, - видишь, какое широкое, - будет стоять твой рабочий стол, а здесь мы поставим сервант. Облака же можно впускать в форточку и складывать на кухне, они, наверное, мягкие и прохладные..."

Вечерами Таня приходила к нам в общежитие. Володька деликатно торопился в кино или на свидание, и мы наедине мечтали о счастье.

- Счастливый ты медведь!.. - шутил Володька. - И за что только такое счастье привалит человеку? Ну, скажи вот, за что?

Я глупо хохотал, хлопал Сорокина по спине и предсказывал ему не менее привлекательную судьбу. Иногда мне казалось, что Володькины поздравления были не вполне искренни, но это случалось очень редко.

Наступило время эксперимента. Еще за два дня в лабораторию привезли злого, как сатана, шимпанзе. Он оказался обжорой и каждые двадцать минут бешено тряс решетку проволочной клетки, требуя пищи. Куликов поначалу попробовал угостить его бутербродом из собственного завтрака, но разборчивый шимпанзе швырнул бутерброд на пол.

- Ишь ты, какая цаца, - пощелкал языком Сорокин, сочувствуя обиженному Куликову. Они быстро сошлись во мнении, что шимпанзе - дурак.

Потом обезьяне побрили макушку, привязали к столу и стали пристраивать бессчетное множество биоэлектродов и датчиков. Работа была адская. Двадцать два часа мы не отходили от приборов, позабыв о еде и сне. Меньше всех устал шимпанзе, потому что все это время проспал в глубокой анестезии. Эксперимент завершал первый этап работы лаборатории, целью его было создать модель индивидуальности примата - электронный слепок сложнейшей структуры. Сама того не подозревая, обезьяна задавала программу огромным кибернетическим системам. Полтора миллиарда активных клеток, оптильоны загадочных связей между ними, зрение, слух, осязание - все то, что мы называем высшей нервной деятельностью, теперь должно было вместиться в большом черном шкафу.

Дерзкая мечта - создать когда-нибудь копию человеческой души, вложить в мертвый материал человеческий разум, чувства, эмоции - казалась нам грандиозной и фантастически отдаленной. Откуда мне было знать тогда, что именно благодаря моей идее и стечению обстоятельств это произойдет так быстро?..

Ветер подкрался внезапно, поперепутал каштановые ветви за окном, сорвал с праздничных свечек белые лепестки и понес куда-то. Безоблачный день владел городом, не было начала и конца солнечному торжеству, украшенному белым цветением. Наверное, и ветер знал толк в украшениях. Будет ли он нести их за горизонт или потеряет случайно на полпути?..

Случайность. Странная, жестокая, необъяснимая категория. Всю жизнь сталкиваемся мы со случайностями, их неисчислимое множество, и лишь в этом бесконечном множестве они подчиняются известным нам законам. Но один конкретный случай, одну комбинацию из миллиарда предусмотреть невозможно.

... Уставшие, мы с Сорокиным возвращались домой. Эксперимент с обезьяной, только что завершенный, удался далеко не во всем, но и это была победа! Люди еще не знали о нашей победе, не догадывался о ней вон тот солидный прохожий с портфелем, не имела представления о нашем торжестве молодая красивая женщина в солнечных очках, а босоногой девчушке с мячиком наши заботы и вовсе были не интересны. Желто-горячий мяч подскакивал от асфальта к ее ручонкам, послушно повинуясь маленькой волшебнице и повелительнице. Вдруг он подпрыгнул высоко-высоко, упал на край тротуара и покатился по мостовой. Стой, не убегай, мяч, девочка сейчас спасет тебя!..

И тотчас прозвучал пронизывающий скрежет автомобильных тормозов; мгновенно напрягшись, я бросился вслед за ребенком, ощутил страшный короткий удар, и желтый, желтый, желтый мяч исчез где-то в глубине неизведанной бездны....

Двое внесли в неестественно чистую комнату больничные носилки, поставили их осторожно перед граненым черным шкафом и вышли.

- Вот мы и встретились впервые, - сказал неподвижный человек на носилках. - Как мне называть тебя? По имени? Ведь ты лишь машина, умная, чувствующая и непонятная машина. Откуда я знаю, что ты взял от меня все, не позабыл частицы моего "я"?.. Не молчи! Стоит ли от меня что-нибудь утаивать? Все известное мне должен помнить ты, голос мой должен быть и твоим голосом, ты должен видеть меня моими глазами... Я дал тебе жизнь!

- Скрывать я не стану ничего. Зачем? Это наша первая встреча, верно. А может, и последняя. Еще в то время, когда мое сознание заключалось в тебе одном, когда еще не появилось это страшное чувство раздвоенности, мир был удивителен и непрост. Сейчас - тем более. Поэтому не говори мне: ты должен.

- И все же ты машина, быть человеком ты не можешь. В чем-то обязательно обнаружится различие...

- А какое между нами различие? Материальная форма? Пускай я стою здесь недвижимо, мертвый и одновременно живой черный ящик, но ведь и тебя привезли сюда неподвижного, не способного к активному действию, и в нас обоих живет лишь одно - мозг. Желтый мяч, мостовая, перебитый спинной хребет. Случайность, Возможно, ты находишь различие в самой конструкции мыслительного аппарата? Пустое! Различен только материал, функциональная тождественность уравнивает нас. А форма всегда бесконечно разнообразна.

- Но чувства, человеческие чувства? Любовь, страх, отчаяние и радость? Боль, наконец, наслаждение, гнев?..

- Я ощущаю все. Я знал их раньше, когда был человеком, тобой, они перешли ко мне и сейчас. Мы двуедины. Неужели ты думаешь, что мне не больно произнести имя Таня? Не в моей власти забыть и твою, человеческую боль, крик порванных, невосстановимых нервов, и долгие месяцы больничной койки, и неподвижность, и упрямую надежду. Теперь мы знаем - надежда была тщетной. Врачи дали тебе отсрочку, чтоб ты создал меня. Но ты умрешь. И умрешь скоро, а вместе с тобой исчезнет та часть моего двуединого "я", которая не принадлежит мне уже сейчас.