Гарм Видар - Коммунальный триптих (Коридор - 2)

Сосед Кузякин порывисто открыл рот, но лишь икнул и столь же стремительно закрыл его обратно.

Бабка Дюдикова и до этого уже сказала все что могла, а сейчас только тихо молилась, крестя попеременно то себя, то голого мужика.

Первой опомнилась Эльвира Кручик, раздосадованная, что на нее так никто и не обратил внимания.

- Подумаешь, - фыркнула Эльвира, - голого мужика не видали, что ли? и с достоинством скрылась вся за дверями душа, ошибочно полагая, что обнаженная женщина должна бы, по идее, вызвать более сильный, но здоровый ажиотаж.

Распятый мужик приоткрыл подернутые пеленой глаза, от чего бабка Дюдикова тут же закрыла свои и тихо осела в углу, в тазик, принадлежавший вообще-то не ей, а соседу Кузякину. Мужик мельком глянул на бабку и обвел страдальческим взором весь коллектив, оставшийся в коридоре, а потом остановил взгляд на Марке Абрамовиче Зомбишвилли.

- Семен, - завороженно прошептал Марк Абрамович, - ты?

- Я - я, - раздраженно подтвердил мужик и совсем уж зло добавил: Что же ты, зараза, и сам не живешь и другим не даешь?

И Марку Абрамовичу крыть было нечем...

Хотелось крыть, очень хотелось, но, действительно, было нечем.

3. РУСАЛКА

В четверг у подвыпившего моряка-подводника, сшибающего на обратный проезд к месту прохождения службы, туда, где в прошлом году у острова Пасхи его подлодка легла на грунт, мадам Хнюпец недорого купила замороженные рыбьи хвосты и, одолжив у соседа Кузякина большой эмалированный тазик, поставила их оттаивать прямо посреди коммунальной кухни.

Тазик был огромен словно высохшее Карибское море. Откуда он взялся у соседа Кузякина, имевшего кроме тазика из кухонной утвари лишь большой штопор и маленький армейский котелок, не знала даже бабка Дюдикова, хотя в квартире нельзя было спокойно почесаться, чтобы бабка Дюдикова не была в курсе: у кого, в каком месте и по какому поводу свербит. Поэт лирик-экстремист О.Бабец, которого бабка Дюдикова начисто лишила личной жизни, в глаза попеременно ласково ее называл: то наш Красный следопыт, то Пионерская зорька, то Зоркий сокол, а за глаза исключительно Чингачгук Большой Змей, и за уши, кстати, аналогично.

Хвосты словно замороженная "Поэма Экстаза" живописно торчали из тазика, вызывая на коммунальной кухне радостный ажиотаж.

- Ставлю бутылку пива тому, кто с трех раз отгадает, как называлась эта шелупонь, когда еще могла плавать? - весело сказал сосед Кузякин и при этом, почему-то, выразительно посмотрел на поэта О.Бабца.

- Рыба, - мрачно сказал поэт О.Бабец, поскольку пиву предпочитал коньяк.

- Простипома, - уверенно изрекла девица Эльвира Кручик, хотя предпочитала шампанское и наличные.

- Стервюга! - фыркнула бабка Дюдикова и украдкой метнула косой взгляд на девицу Кручик. - А может и не стеврюга, но тогда точно стервядь!

- Марк, а вы почему молчите? - с тайной надеждой спросила мадам Хнюпец под дверью писателя-фантаста Марка Абрамовича Зомбишвилли.

- Ах, оставьте! - воскликнул Марк Абрамович Зомбишвилли. - Вы должны сами понимать, что я не могу участвовать в этих ваших играх!

- А очень жаль, Марк, - вздохнула мадам Хнюпец, поневоле вспоминая своего третьего мужа дизайнера и бизнесмена Арнольда Везувиевича Христопопикова, яркой, но недолгой звездой промелькнувшего на скоротечном небосклоне дамского счастья.

Дизайнер по вечерам вслух цитировал сонеты Шекспира, по утрам бегал трусцой, не ел мяса и погорел в принципе на пустяке, трижды сбыв различным оптовым клиентам одну и ту же партию шведских подгузников со свистком которой, кстати, не существовало в природе, так как вся партия была задержана на таможне и национализирована - свистки пошли на вооружение национальной гвардии, а подгузники, по-видимому, до сих пор гниют на заднем дворе таможни.

Когда за Арнольдом Везувиевичем пришли корректные очень спортивного вида парни, то все жильцы коммунальной квартиры, где так недолго обитало очередное счастье мадам Хнюпец, были наглядно убеждены в пользе спортивных променадов, так как Арнольд Везувиевич в тот день выбежал как всегда еще утром, обычной своей трусцой, но ко времени визита был уже далеко, поскольку имел несомненную фору.

С тех пор следы его затерялись, хотя мадам Хнюпец в глубине загадочной женской души, все еще надеялась, что Арнольд Везувиевич Христопопиков бежит до сих пор и, судя по отдельным признакам, скоро должен прибежать обратно, только с другой стороны. Если конечно при кругосветном марафоне успешно преодолеет разногласия с таможнями других стран и иных народов.

Мадам Хнюпец еще раз протяжно вздохнула и, отрешенно посмотрев на рыбьи хвосты, сказала почти весело:

- Я все же думаю, что это... сом, только очень маленький, потому как у него было тяжелое детство и он часто болел. Одним словом это маленький такой... сомец.

- Мадам, я с вас удивляюсь! - с неподдельным восторгом сказал сосед Кузякин, у которого, по-видимому, тоже было нелегкое детство, так как когда сосед Кузякин одевал свою любимую кепку с пимпочкой, то ее козырек приходился как раз на уровне национального достояния и предмета законной гордости всей коммунальной квартиры - бюста девицы Эльвиры Кручик. Чем несказанно раздражал при этом поэта О.Бабца, который хоть у девицы Кручик мог лицезреть то же самое, но под другим ракурсом, а соседа Кузякина в то же время исключительно одну пимпочку, и самое главное, совершенно непонятно было куда в такие моменты зрит сосед Кузякин.

- Я восхищаюсь вами, мадам, - радостно повторил сосед Кузякин. - При вашем интеллекте и только шесть раз замужем... Но все же, я думаю, вы не правы.

- Марк, ну почему вы все время молчите?! - в отчаянии воскликнула мадам Хнюпец.

- Целакант, - тихо из-за двери сказал Марк Абрамыч Зомбишвилли, стараясь не отрываться от сладостно мучительного процесса ваяния образа положительного героя - Виргилия Шерстобуева, который в ходе развития сюжета безвозмездно передает свою отдельную трехкомнатную квартиру бездомной старушке, а сам переселяется в шестиметровую комнату в квартире с коммунальными услугами на пятьдесят восемь семей, где под влияние дружного сплоченного коллектива становиться еще более положительным, но погибает от руки коррумпированного работника исполкома, пытающегося насильно переселить нашего героя в отдельную семикомнатную квартиру улучшенной планировки в престижном районе из специального депутатского фонда.

- Богохульник! - злобно проворчала бабка Дюдикова.

- Сдаетесь? - спросил неожиданно помрачневший сосед Кузякин.

- Ну... - глубокомысленно сказал поэт О.Бабец.

- Не ну, а вобла! - рявкнул сосед Кузякин, у которого очевидно от долгого воздержания начался абстинентный синдром.