Михаил Савеличев - Червь времени (Подробности жизни Ярослава Клишторного)

Усевшись на железках для качания пресса, они курили "Яву" и попеременно позевывали, заражая друг друга. Говорить особо было не о чем. Он рассказал о подружках, о новом гаштете, Сергей, как обычно, ругал ротного, умудрившись при этом не использовать ни одного матерного выражения, расписал подробно навороты своего дембельского альбома, о котором Слава так много слышал, но еще ни разу не видел, потом они поспорили о преимуществах "семьдесят двойки" против "абрамса", а так как Сергей, несмотря на двухгодичную службу в номерных самоходных гробах и попадание не в одно неприятное и чреватое чэпэ (в последний раз на учениях его машина каким-то образом, несмотря на гироскоп, черпнула дулом земли, а потом командиру танка пришла в голову идея выстрелить по мишени), оставался большим поклонником советских бронетанковых войск, то Слава принялся расписывать преимущества американцев, особенно проявившиеся во время "Бури в пустыне", а Сергей, конечно никогда еще не слышавший ни о каких бурях, горячо защищал первоклассную отечественную технику.

Слава с интересом изучал нынешний солдатский быт, сравнивая его с тем, что он прошел сам. Особых различий не обнаруживалось, все то же потрясающее сходство с местами не столь отдаленными, все те же три золотые темы для разговоров - хавка, женщины и дембель, какой-то специфический идиотизм всей системы (копаем отсюда и до обеда, эй вы, трое, идите оба сюда), собственный язык для общения, который потом мало кто уже мог воспроизвести на гражданке - выветривался моментально, зато так же моментально возвращался при встрече с сослуживцами без жен.

Когда-то с Сергеем они были закадычными друзьями (он давно привык обо всем думать в прошедшем времени - проще и путаницы меньше, да и, в общем-то, точно), учились в одной школе (еще один маловразумительный парадокс), так же занимались в одном спортзале и бегали за одной девушкой. Иногда он ловил себя на довольно примитивном и детском чувстве, какое в нежном возрасте ощущаешь при просмотре хорошо известного, но страшноватого фильма, где в самых острых эпизодах хочется хлопать в ладоши от радости и кричать: "А я знаю, а я знаю!". Сознание собственной мудрости и прозорливости опьяняет, конечно, но в данном случае все это не имеет ни смысла, ни вообще реальности. Хотя сдерживать улыбку от ощущения козыря в рукаве тоже не было нужды - ценить хорошее настроение, ускользающее и непрочное, он научился, поэтому, наверное, его смех не к месту, дружеские похлопывания и опасные сексуальные изыски несколько смущали учителей, друзей, знакомых и любимых, но Слава не обращал на это внимание. Он знал, что все самое главное здесь - в нем, и только в нем. Он давно прошел школу социализации, лживого растягивания губ и сдерживания смеха, сдал экзамен и теперь мог благополучно обо всем забыть. Очень трудно вновь научиться любить себя, после того, как был взрослым.

Слава оставил Серею всю пачку сигарет, хотя был уверен, что тот до вечера, на который у них была намечена встреча в спортзале, все выкурит или раздаст, но тащить их домой, а потом в школу не хотелось. Конечно, от запаха табака так просто не избавишься, но родители, не находя, да и не выискивая никаких улик, на запахи не обращали внимания, как не обращали внимания на его ночные отсутствия дома (правда, очень редкие - лишь тогда, когда отец Марины был на дежурстве, а ее мать - в ночной смене на котельной). Это была еще одна приятная загадка нынешней его жизни, и не стоило разрушать ее неловкими действиями - завалявшимися пачками сигарет и презервативами.

Чтобы не сталкиваться с бегущими повзводно и поротно солдатами, Слава протрусил за казарму, где на обширном пятачке между массивным зданием и решеткой забора, словно составленного из целого арсенала железных зеленых копий с белыми наконечниками, скрепленными широкими полосами по низу и верху, да еще узкими перекрещенными железками, что очень облегчало уход из городка не через КПП, а прямо через забор, или сквозь гостеприимно разогнутые древки, возвышались все те же черные, голые и мокрые деревья, а между ними шли остатки бывшей здесь когда-то дороги, от которой остались редкие островки брусчатки. Некоторые малыши любили здесь бродить под самыми окнами казармы, где в хламе из нее выбрасываемом всегда можно было найти интересные и полезные вещи, как то - целые патроны и просто гильзы, бляхи от ремней, сломанные значки спортивной и мастерской классности, обрывки рисунков из дембельских альбомов, увеличительные стекла и магниты от каких-то раскуроченных приборов, и еще множество всяческого барахла, обладающего для детей ценностью гораздо большей, чем купленные в магазине игрушки.

Как-то Слава ради смеха поинтересовался у очень серьезного и очень толстого приятеля сестренки по имени Миша и без всякого соответствующего прозвища (которые опять же, как не удивительно, в данной точке пространственно-временного континуума были не в ходу ни у школьников, ни у малышей, разве что кудрявого Ильку Грабаря за глаза и для краткости называли Пушкиным), зачем им нужно все эти вещи, на что тот, побренчав оттопыренными карманами синенького анарака, чуть ли не лопающегося у него на брюхе, отчего малыш очень забавно напоминал Винни-пуха, важно ответил, польщенный вниманием взрослого к его малолетней персоне, что он не любит когда у него пустые карманы. Славу ответ полностью удовлетворил и он даже презентовал парнишке случайно найденную в подсобке спортзала толстенькую пачку наклеек от пивных бутылок.

Запах на задворках казармы стоял тоже специфический - дух формалина, бинтов, йода и прочей антисептики, выливающийся широким потоком из проветриваемых помещений медсанчасти, где Слава был частым гостем. Больничный фимиам не перебивался никакими ароматами осени, вымокших деревьев и земли, свежестью дождя и не рассеивался разгулявшимся ветром. Сквозь ветви лип светились многочисленные окна, лишенные занавесок, и поэтому можно было разглядеть двухярусные солдатские кровати, столы и шкафы канцелярий, да украдкой курящих у раскрытых форточек дежурных.

Морщась от не очень приятных воспоминаний, навеянных медсанчастью, Слава ускорил бег, прижал подбородок к груди, чтобы дождь не заливал глаза, перепрыгивал через многочисленные осколки луж, так что заныли икроножные мышцы, напоследок, в самом конце аллеи, перед таким же краснокирпичным зданием штаба части, он подпрыгнул, ухватился за мокрую ветку, опрокинув на себя водопад дождя, и выбежал на пятачок перед КПП, собственно, так всеми в городке и называемый - "пятачок". Дальше путь лежал по асфальту между солдатской столовой и складом, между чайной с двухскатной красной черепичной крышей, круглым слуховым окном и невообразимой датой 1913, выбитой над ним в барочной рамке, а также огражденным сетчатым забором учебным караульным городком, где высились игрушечные вышки, ангары, склады, вились аккуратные заасфальтированные дорожки. За чайной можно было срезать путь, пробежавшись по хорошо утоптанной тропинке через детскую площадку, чьи границы были выложены не высоким, но широким бетонным паребриком, однако Слава решил уважить тщетный труд тех, кто хотел заставить народ ходить более длинным путем, периодически перекапывая тропку, и направился вдоль периметра навстречу редким горящим окнам самого крайнего жилого дома.