Павел Губарев - Картинки с последней выставки

Я пожал плечами и стал разглядывать картину, лежавшую причудливым цветным пятном на сером полу коридора. В неярком свете невозможно было разобрать, что на ней изображено, и я вдруг почувствовал отчуждение к ней: словно бы это не была одна из ярких, великих картин, у каждой из которых свой характер и лицо. Это неровное пятно на полу стало для меня стинковичевской «картиной вообще».

Сашка тем временем уже корячился у другого полотна, смешно дёргая худыми ногами в извечных джинсах. Отдуваясь и чертыхаясь, он таки снял картину со стены и уронил рядом с первой, едва не расколотив покрывающее её стекло.

— Ну?! —  переводя дыхание, шутливо прикрикнул он на меня. —  Что стоишь?

Стараясь успеть до захода солнца, мы бегали по коридору из конца в конец, как нерадивые строители, у которых горит план, устилая музейный пол в два ряда. Я принёс с первого этажа несколько возрожденческих шедевров и две шикарные греческие вазы, как символ начала пути. Почти сразу за вазами шли две пышущие бархатной пышностью телес полоски барокко и рококо, лижущие острые углы классицизма. Классицизм рождал сиреневую романтичность, она — разноликий реализм. Реализм подёргивался дымкой импрессионизма, импрессионистские штрихи утолщались, грубели, обзаводились контурами, распадались в точки, обрастали модерновыми золотыми рамками и раскалывались на торчащие неровными рёбрами знакомые облики кубизма.

Картины гремели, падая одна возле другой. Там, где размеры не позволяли уложить полотна ровно, мы бросали их, как придётся, настилали несколько слоёв. Стряхивали капли пота на музейную пыль, громко чертыхались и подбадривали друг друга.

Наконец я присел на углу одного из ответвлений нашего коридора, давая отдых гудящим ногам, и оглядел дорогу. Дорога блестела, жила и извивалась. Рядом прогромыхал Сашка, из последних сил напрягающий незавидную мускулатуру кабинетного специалиста. Он дотащил из примыкавшего зала последнюю пачку картин, швырнул их, отошёл обратно к дверям в зал и справил малую нужду прямо на пол. Потом, не утрудившись застегнуть штаны, разложил картины в конце коридора, под самым окном, за которым виднелось начинающее наливаться красным закатным цветом солнце.

— О, ну это «шедевр» даже я знаю. Малевич.

Это и впрямь был один из «Чёрных квадратов» Малевича. Соседствовал он почему-то с «Гармонией в красном» Матисса. Я подумал, что Матисса нужно перенести подальше от конца, где ему естественней пребывать по логике развития живописи, но шевелиться было откровенно лень.

Я подошёл к Сашке, и мы, сопя от нехватки свежего воздуха, стояли и смотрели в окно, не решаясь обернуться и пройти к началу дороги, чтобы начать задуманную «историческую» прогулку. Я потёр стекло картины, на которой стоял, концом ботинка. Стекло под резиной подошвы неприятно скрипнуло. Что-то мелькнуло перед глазами, я вздрогнул и вгляделся. На долю секунды, но ясно почудилось, будто возле неровного, лохматого края картины Малевича, в этой знаменитой, жутковато кишащей утопающим неясно-серым шевелением черноте, мелькнула чья-то рука. Красного цвета, блестящая. «Люк в преисподнюю» — мелькнула странная, чужая мысль. Я зажмурился и помотал головой. В эту секунду солнце, выйдя из-за случайной летней тучки, раскрылось нам в угасающей, но всё ещё немалой силе, осветив с неожиданно оптимистичной яркостью весь наш диковинный пейзаж. Видение пропало, и дурнота покинула голову, как и не было наваждения.

Мы молча переглянулись и двинулись назад, прижимаясь к стенам, стараясь раньше времени не наступать на картины. Дойдя до начала, отмеченного по краям вазами, мы остановились и гордо оглядели предстоящий путь. Я на прощание коснулся шершавого и тёплого горлышка греческой вазы и занёс ногу, готовясь ступить.

Раздался жуткий, нарастающий грохот, потом толчок, и потолок над нами рухнул.

От удара по голове я потерял сознание и очнулся несколько минут спустя на полу от сашкиного надсадного кашля. Он стоял на четвереньках и бормотал проклятия, выплёвывая побелку. Грохот, вибрация и страшной силы свист не прекращались.

— Что это? —  перекрикивая шум, спросил я.

— Чёрт знает, — справившись с кашлем, ответил Сашка, — может, апокалипсис начался.

За окнами ничего не было видно, кроме неровного странного свечения, словно от лампы дневного света. Я попытался было встать, чтобы посмотреть, что там за окном, но правая нога отозвалась резкой болью, такой, что я заскрипел зубами.

— Ну что, всё? Конец? —  обернулся я к Сашке.

Он не ответил, всматриваясь в окно в дальнем конце коридора, где закачивалась наша дорожка из картин. В окне ничего не было видно, кроме всё усиливавшегося свечения. Тем временем древнее здание музея, судя по звукам, продолжало рушиться и гореть. Наш этаж стал заполняться едким дымом. Пол второго этажа от вибрации рушился, кое-где оставались лишь картины, лежавшие на уцелевших балках. В провалах были видны языки пламени.

— Вниз нельзя. Надо прыгать из окна, — крикнул Сашка, — иначе завалит или сгорим.

Я помотал головой.

— Иди, если хочешь. Я уже не могу: ногу перебило. Да и что там, за тем окном? К чёрту, лучше здесь умереть.

Сашка пронзил меня диким взглядом, набрал воздуху в грудь, но ничего так и не сказал, только махнул рукой и шагнул вперёд, заворожено глядя в конец коридора, где мерцал свет. Уже ступив на первую картину он обернулся, вопрошающе посмотрев на меня, но я только улыбнулся и махнул рукой. Мол, «давай».

И он начал этот путь в одиночку, медленно, шаг за шагом, пробуя опору на прочность, оглядывая полок — не рухнет ли очередной кусок прямо на него. Он ступал по картинам, молясь, чтобы там, где под ними не оставалось ничего, кроме редких балок, стекло и дерево выдержали вес. Я смотрел на фигуру, затягиваемую дымом, и отгонял от себя жалостливые мысли о скорой смерти и жуткой боли в ноге. Стараясь занять голову чем-нибудь другим, я попытался припомнить имя пресловутого сашкиного футуролога. Станкович? Стинкович? Н-да, учёный умолчал лишь только о том, что если человеку и доведётся ходить по картинам, то, продолжая логический ряд, он будет спасаться от пламени техногенной катастрофы, и на голову ему будут рушиться обломки собственного прекрасного жилища.

Сашка подбирался к окну и стал ещё более осторожен: потрогал носком ботинка картину Сезанна, встал на неё. Также осторожно прошёл по Гогену, обошёл по уцелевшему фрагменту пола Модильяни, наступил одной ногой, покачиваясь, на Магритта и оказался в двух шагах от окна, где пол выглядел целым. Здесь он уже распрямился и спокойно шагнул вперёд. Под его ногами оказалась та самая картина Малевича. Неожиданно Сашка упал вниз. Я дёрнулся вперёд, пытаясь разглядеть происходящее. Сашка был виден по пояс над полом. Скрючившись, он висел на локтях, но секунду спустя резко, будто кто-то тащил его за ноги, скрылся внизу. Дым разъедал мне глаза, но с места, где я стоял, казалось, будто упал он не сквозь провал в полу, а в чёрное пятно картины. Я потёр глаза рукавом и вгляделся. Готов поклясться, что картина лежала на своём месте и осталась целой.