Марианна Алферова - Золотая гора

Они все падали.

— Я — Уилл Шекспир, — отвечал Генрих. — Хочу немного полетать.

Всем казалось, что они вот-вот врежутся в летучку чернушников. Генрих перевел режим нагнетателей на максимум и разом ударил по всем четырем кнопкам, заблокировав при этом как спуск, так и набор высоты. Темно-синий аэро выплюнул вниз четыре снопа ослепительного пламени. Кабина наполнилось визгом сирены — казалось, машина сходит с ума от страха. Генрих стал медленно поднимать машину. А под ним, стремительно теряя высоту, корчился в языках пламени аэрокар чернушников. Во все стороны летели куски обшивки. Цилиндр нагнетателя, как ракета, вдруг выстрелил в небо и понесся, будто в погоню, за синим аэро.

— Опять! — крикнула Ядвига, заметив зеленую точку на экране.

И Генрих заметил. Он швырнул машину вправо, и нагнетатель, рассыпая оранжевые искры, пролетел мимо в каких-нибудь паре метров и взорвался.

— Клянусь огородами, ты отлично летаешь, Уилл Шекспир! — рассмеялась Ядвига.

— Мне тоже понравилось, — отвечал Генрих после паузы.

Было утро накануне годовщины. Огороды в этот день живут ожиданием, молясь, надеясь и не веря до конца. Никогда не веря до конца. Ночью, когда небо над Садом озаряется бледным лимонным светом, надежда теплым паром поднимается над огородами. В эту ночь нельзя закрывать парники пленкой, нельзя поливать и окучивать овощи. В эту ночь жмыхи ворочаются в Траншее и плачут настоящими человечьими слезами, вспоминая прежнюю жизнь. Огородники — те, кто помоложе или вовсе ребятня, ходят смотреть, как из земли начинают бить фонтанчики мутной влаги, и на несколько часов на месте земляной петли является водная, сверкающая. Вода оберегает сад до утра, до той минуты, когда первые лучи окрасят розовым хребты Больших помоек. Тогда слезы иссякнут, испарится надежда, и начнется новый год ожидания.

Шустряк всегда пренебрегал условностями огородной жизни. О том, что нынешний день — канун годовщины, он вспомнил мимоходом, когда не увидел обычной очереди перед входом на мену, а затем узрел табличку: "Забора модулей нет". Забора не бывало только два дня в году: накануне и после ночи Папашиной прикопки. Вспомнив о знаменательной дате, Шустряк нисколько не осветлился душою, как положено истинному огороднику, а лишь подумал, что сегодня ему будет проще исполнить задуманное.

В заборной возилась одна уборщица. Она отирала мокрой тряпкой кресла и столы, стараясь при этом не касаться огромной золотистой панели.

— Странно ты как-то вокруг нашей матушки-кормилицы ходишь, — хмыкнул Шустряк, разглядывая уборщицу, здоровую и по-свекольному краснощекую девицу лет двадцати пяти.

— Говорят, если три раза вокруг панели обойти, то замуж ни за что не выйдешь. Вот я к ней с разных сторон захожу, чтобы круга не делать, засмущавшись, призналась уборщица.

— А замуж охота? — подмигнул ей Шустряк.

— Кому ж не охота! Особенно за менамена.

— Ладно, иди, — Шустряк милостиво хлопнул ее по заднице. — Сегодня праздник, грех работать.

Едва уборщица затворила дверь, как Шустряк уселся в кресло и включил энергию на панели. Ловкие пальцы оператора автоматически нащупали нужное гнездо и вставили металлический баллончик. Другой рукой Шустряк надвинул на голову экранирующий шлем и крикнул:

— Перекачка! Два модуля inside!

Будто каменная стена грохнулась на него сверху. Воздух исчез, свет исчез, и даже собственное тело исчезло. Тело исчезло! Смерть? Он верил и не верил… Почему-то явственно представилась женщина, смуглая, худощавая, с чуть косо прорезанными глазами. Она строго грозила пальцем и звала за собой, будто Шустряк был вовсе не Шустряк, а…

— Ядвига! — крикнул он и очнулся.

Шустряк сидел неподвижно и растерянно моргал. Что же он выпил за те несколько минут, пока длилась перекачка? Если Хреб отдал ему, как и обещал, два модуля Иванушкинского мозга, то Шустряку должны были достаться самые тайные уголки души несчастного огородника: память о самых сладких и самых страшных минутах, и мучительная страсть к Дине, и светлая любовь к живописи. Страсть к живописи правда присутствовала, но видения, что роились в мозгу, мало походили на ту картину, которую написал во дворике Консервы Генрих Одд. И еще Шустряк теперь испытывал странное чувство к Ядвиге, сходное с поклонением. Этого еще не хватало!

И тут в памяти Шустряка внезапно всплыло, как ползут они с Лео в сумерках по соседской клубничной грядке, рвут ягоды, запихивают в рот и спешно жуют. Теплый сок течет по губам. Да, да, это было! Так же, как и бегство с огорода, и лай разъяренной собачонки, и вопли соседа. Только видел все это Шустряк не своими глазами, а глазами Лео…

Лео!

Шустряк сунул руку в гнездо и извлек блестящий цилиндрик. Ни нарезки на нем, ни кода. Ничего. Но это был Леонардо. Нет сомнения — он!

"Ни за что на мену не пойду. Ни как ты менаменом, ни как батя наш засохший — мозги по банкам разливать," — раздался в ушах голос брата.

Шустряк отер лоб и огляделся. В заборной по-прежнему не было ни души. Голос Леонардо звучал только в мозгу Шустряка.

"Мерзкая у тебя работа, братик! — продолжал рассуждать Лео. — На пиявок батрачишь. Бизерам для карьеры, огородным — для услады. Только многие от такой услады с ума сходят…"

Лео, Лео, что же делать?!

Шустряк вскочил. Первым желанием было бежать в Сад, к Ядвиге, кинуться в ноги и просить прощения.

"Она простит непременно!" — кричал в его мозгу голос Лео.

Кого простит? За что? Шустряк бросился к выходу. Больно ударился о дверь. Протянул руку и не смог нащупать ручку. Не сразу понял, что Лео ниже ростом и привык смотреть на вещи с другого уровня.

Спотыкаясь, бежал Шустряк по коридорам. Мир двоился. Каждый поворот приходилось вспоминать усилием воли, перед каждой дверью его охватывал страх, что он не знает кода, но пальцы сами набирали нужную комбинацию. Выскочив из здания мены, Шустряк чуть было не побежал к остановке баса, но вовремя спохватился и свернул к стоянке меновских аэро. И хотя операторам аэрокарами пользоваться не полагалось, Шустряк на этот запрет плевал. Главное, что где-то существует пустая оболочка Леонардо, кожура, выброшенная чернушниками.

Через минуту серый аэро с золотой эмблемой мены рванулся в яркое июньское небо и понесся над огородами. Разумеется, внутренне Шустряк понимал, что спешит совершенно зря, что от спешки уже ничего не зависит. Но не мог совладать с энергией Леонардо, внутренняя лихорадка его сжигала. Шустряк опустил аэро метрах в двухстах от Белой усадьбы, безошибочно нашел нужное место, спрыгнул на землю. Если бы он глянул на себя со стороны, то увидел бы обычного огородника, у которого чернушники похитили близкого: волосы растрепаны, глаза красны, гримаса растерянности и боли на лице. Так выглядят все, кто появляется в этом месте на этой дороге, где их встречает ребенок. Но кто знает — может, мальчишку посылает Хреб? Сам шепчет на ухо название места, а тот платит господину Белой усадьбы положенную мзду. А после оплаты малец целует Хребу руку. Говорят, Хреб обожает, чтобы ему целовали руки.