Евгений Прошкин - Рассказы

Это, несомненно, были деньги. Какие-то незнакомые деньги, но — наши. «Сто рублей», «Государственный банк Славянского Союза», «подделка карается…» и так далее — все надписи были на русском языке. А кроме надписей — портрет. Крупный, в самом центре.

Со странной сотни на него смотрел, широко улыбаясь и сияя глазами, Юрий Гагарин.

«И замок, — некстати осенило Антона. — Сашок с Вовчиком про замок не знают. Про то, что он сломался. Это же совсем недавно… И еще про Вику».

Болезненно успокаиваясь, Антон сообразил, что фамилии Вики они тоже не знают, тем более — отчества.

Нет, не Сашок. Не Вовчик. И не Вика, это уже ясно. Разве что объединились?.. Да вряд ли.

Он посмотрел купюру на свет. Сотня была старая, и водяные знаки еле угадывались. А может, и не знаки, просто потертости. Черт ее разберет…

Не выпуская сотни из рук, Антон снова набрал номер фирмы.

— А деньги?! — заорал он, едва там подняли трубку. — Деньги вы тоже делаете?

— Какие деньги?.. — спросил женский голос. Не тот, другой.

— Ну, деньги из будущего. С Гагариным.

— Вы куда звоните, молодой человек?

— По объявлению. Насчет приколов.

— Вы не туда попали…

Он нажал на рычаг и, сверяя каждую цифру с газетой, набрал номер еще раз. Занято. Позвонил опять — опять занято.

— Да что ж это!.. — прорычал Антон и вдруг очнулся.

Вика!!! Уже подъезжает!

Оттолкнув телефон, Антон метнулся в прихожую и влез в сандалии. Шорты, футболка, обувь на босу ногу. Не щеголь, но времени переодеваться уже не оставалось. Забежав в комнату, он прихватил сторублевку — обычную, с Большим театром, — и выскочил на лестницу. Минут пять у него еще было, аккурат домчаться до метро и купить в палатке цветы.

Антон чуть-чуть опоздал, и они встретились у подъезда: он — взмокший, как конь, с зашибленными по дороге пальцами, с растрепанными розами; она — в юбке, надетой задом наперед, в домашних шлепанцах и с недокрашенным глазом.

Перезвонить Антон так и не сумел. Сначала он еще помнил о шутниках из фирмы, пихал «Экстра-М» куда-то в угол и даже хотел выписать телефон на отдельный листок, но все откладывал на потом. Потом им с Викой стало как-то не до этого, потом газета пропала, а в следующем номере объявления уже не было.

О пляже они в тот день даже не думали. А сотню с Гагариным Антон все же сохранил. Он спрятал ее в толстую книгу и достал лишь в две тысячи шестнадцатом году — просто в шестнадцатом, так теперь говорили, — после образования Славянского Союза, когда Юрке уже исполнилось девять.

Отношения с начальником Валентином Валентиновичем у Антона складывались нормальные.

Дождь. Странная штука. Зимой его так ждешь, а приходит весна — и начинаешь проклинать все на свете. Дорога скользкая, как кусок мыла, а у меня резина совсем лысая. Надо бы сбросить скорость. Да ладно, чего это я? Справлюсь, не мальчик. А может, притормозить? Нет! В любой другой день, но не сегодня. Жена в роддоме, надо успеть. Шоссе пустое, ни одной машины. Все будет нормально. И чего я вдруг разволновался? Старею. Это в тридцать пять-то?

Вдруг — лось. Справа — лес. Руль влево. Два прожектора — фары. Откуда автобус? Ни испуга, ни боли. Только удивление. А лось был большой, как бегемот. Смешно!

Тепло и тихо. Какое-то давно забытое, ни с чем не сравнимое ощущение полного покоя. Так чувствовала себя метагалактика накануне Большого взрыва. Да полно! Какие еще взрывы? Какие к черту галактики? Надо выяснить, где я. Сознание работает как никогда ясно, но вот тело — с ним что-то неладно. Темно. Странный гул. Полугул — полупульсация. Чего? Всего вокруг. Очень похоже на сердцебиение. Не мое. Мое — вот оно, само по себе. Правда, бьется слишком часто. Еще бы тут не волноваться.

Какое-то чувство беспокойства. И неудобства. Что-то не так. Что-то должно измениться. Мягкое прикосновение к голове. Острый укол яркого света. Легкие разрывает ворвавшийся воздух. Оказывается, я не дышал. Резкая боль в районе пупка. Ничего, терплю.

— Смотрите, не плачет. Молодец!

— Ничего хорошего. Ребенок должен плакать.

Пожилая акушерка внимательно осмотрела новорожденного. Больничная палата. Полно народу. Какие-то девушки — практикантки, скорее всего. Тут до меня доходит, что я совершенно голый. Пытаюсь прикрыть свою наготу, но руки не слушаются.

— Ой, смотрите, как ручками машет! Смешная! — раздаются голоса практиканток.

— У вас девочка, — говорит акушерка какой-то измученной женщине. Похоже, речь идет обо мне. Девочка! Это что, шутка? Я сгибаю не подчиняющуюся мне шею и… О, Боже! Где это? Где все то, что должно у меня быть? Я вижу лишь короткие пухлые ножки, болтающиеся в воздухе. Мои? Не может быть. Мои!

— Эй, что вы со мной сделали? — спрашиваю я, но язык отказывается повиноваться, и из горла вылетает лишь «эгей».

— Лепечет что-то. Какая хорошенькая! — умиляются практикантки и начинают сюсюкать: — Ути-ути! Сюси-пуси!

Значит, сюси-пуси, мать вашу так?! Что я могу сделать, ну что я могу сделать?! Господи, что у меня с пупком? Постой, так это же пуповина. И эта палата, и женщина… Я постепенно прозреваю, но мозг отказывается согласиться с моими выводами. Меня… родили?! Но я вовсе не девочка! Меня зовут Алексей, мне тридцать пять лет, у меня жена и сын. Скоро, очень скоро должен появиться на свет второй, а может, дочка, но это не имеет значения. Я как раз ехал к жене, но тут — лось, потом — автобус. Я все прекрасно помню! И вдруг я, пардон, рождаюсь заново. Да еще в обличье девочки. Как это понимать?

Ладно. Хорошо. Некоторые верят в переселение душ. Якобы существуют даже способы выяснить, когда и кем я был в прошлой жизни. Допустим. (Да и как теперь с этим не согласиться?) Но чтобы все помнить? А не попал ли я на тот свет? Или, может, на самом деле лежу я сейчас где-нибудь, привязанный к кровати крепкими ремнями? Интересно, Маша уже знает? Да нет, наверно, перед родами такие вещи не говорят. А если так, то как она истолкует мое отсутствие? Что подумает?

— Посмотрите, какая красавица! — акушерка меня, как котенка, подносит к роженице. Да какая я к черту красавица? У меня черные усы, большая лысина и кривые волосатые ноги. Ах, да! Нет у меня ни усов, ни волосатых ног, ни… Словом, ничего.

И тут я увидел ее лицо. Уставшее, бледное, в крупных каплях пота, но все равно такое красивое и бесконечно родное лицо.

— Маша! — кричу я, но у меня получается лишь бессмысленное «ма». Я пытаюсь ей все рассказать, объяснить, но изо рта вырываются одни бессвязные, нечленораздельные звуки. Да если бы я и мог говорить, то как бы объяснил, что моя мать — это моя же жена, а мой отец… Я сам.