Лев Аскеров - Нет памяти о прежнем...

Это же было. Конечно, было. А когда? Боже! Великий Боже, дай сил вспомнить!

— Hе мучай себя, малыш. Самому тебе трудно будет это сделать. Я помогу… А сейчас ты должен идти. Ты не погиб под вышкой, так сможешь умереть от ядовитых гадов. Если до вечера не доберешься до кишлака.

К кишлаку надо было идти на юго-восток. Дорогу туда я знал. Зрительно определившись со всеми мне известными ориентирами, я молча зашагал в нужном направлении. Старался идти быстро и осторожно, чтобы не беспокоить покалеченную руку. Hо попробуй по песку, да быстро. Уже метров через пятьдесят, почти достигнув верхушки очередного, умеренно крутого бархана, я вдруг почувствовал, как лавина песка сносит меня вниз. Как я не старался, а удержаться на ногах не сумел и ткнулся разбитым плечом в этот треклятый сыпучий бугор. Я слышал скрип собственных зубов. Хотя, если по правде, страшной боли не почувствовал. Как это противоестественно не было. Стонать — стонал…

Поддерживая сломанную руку другой, я встал на колени, а затем, поднявшись на ноги, опять зашагал вперед.

— Молодец, сынок! — похвалила мама и посоветовала: Если тебе больно — кричи. Hе стесняйся. Так будет легче.

— Hе беспокойся. Все терпимо, — процедил я через закушенную губу.

— Hу и хорошо, — сказала она и, немного помолчав, добавила:

— Таким темпом до кишлака ты дойдешь часа за четыре. А оттуда — домой…

Это последнее слово — «домой» — она произнесла с растяжкой, вкладывая в него некую значимость. Да, оно прозвучало по-особому. И в темном хранилище моей памяти словно кто высек искру, которая всего на один миг осветила его.

— Вспомнил! Вспомнил! — вскричал я обрадованно.

— Hе останавливайся. Шагай… Я знаю, что ты помнишь.

— Я вспомнил, как только услышал тебя.

— Ничего удивительного. Ты же мое дитя.

— Нет!.. То есть, да. Hо я не о том…

Hа самом деле, вспомнил. Это было в день моего рождения. Я проснулся от протяжного воя собак. Где-то неподалеку от нашего дома собралась большая стая псов и устроила этот жуткий концерт. Я не раз слышал, как говорили, мол, если собаки воют, знать, быть покойнику.

Кожа моя от страха стала гусиной. Я спрятал голову под одеяло и зажмурился. А потом страх прошел, и мне стало до жути тоскливо. Я вдруг почувствовал себя одиноким и потерявшимся. Hе знающим где нахожусь, где мой дом, где мои отец и мать. А все вокруг — чужое: и братья, что сопели рядом, и комната с прыгающими на стенах таинственными бликами, и весь дом… Из глаз брызнули слезы. И тут прямо надо мной прозвучал этот задушевный и теплый-теплый голос:

— Малыш, не плачь… Ты слышишь меня?

— Ага, — сказал я. — Где ты? Я потерялся.

— Нет, что ты, родненький. Мы знаем, где ты. Мы видим тебя.

— Я к тебе хочу.

— Пока нельзя. Рано еще, мой маленький.

— Я не маленький. Мне завтра уже семь лет.

Она засмеялась. И смех ее прозвучал так, будто им она, как рукой, потрепала меня по голове.

— Миленький, завтра тебе всего три годика и тринадцать дней.

— Неправда! Семь лет, — возразил я.

— Три года тому назад, за тринадцать дней до этого дня рождения, один четырехлетний мальчик, набегавшись во дворике, забежал домой, чтобы напиться. Его мама готовилась мыть полы. Полы в том доме дощатые и, чтобы они были желтыми и чистыми, их травили поташом.

— Знаю. Это в бывшем нашем доме. Мама всегда моет полы поташом. И всегда говорит, что поташ — страшная отрава.

— Она правильно говорит. Ты слушайся ее.

— Буду слушаться, — охотно согласился я.

— Так вот, мама того мальчика поставила на стол стакан с поташом, а сама пошла за ведром. Мальчик вбежал в комнату, подумал, что в стакане вода и… выпил.

— Это было со мной. Мне мама говорила. Правда, я ничего не помню. Hе помню, как захотел пить, как зашел домой и выпил отраву. Помню только, как я кружился по комнате. Прямо по воздуху кружился. А мама бегала за мной, плакала и ловила меня. Я к ней тянул руки, и она за них меня поймала.

— Как хорошо ты все запомнил, — сказала она. — Hо не ты был тем мальчиком. В тот день, мой хороший, ты стал вместо него.

— Это так я потерялся? — спросил я.

— Да, мой маленький.

— Найди меня. Снова найди меня, — кричал я в темноту.

В комнату вбежали перепуганные мать с отцом. Я горько, навзрыд плакал.

— Что с тобой? — спросил папа.

— Я хочу домой, — сказал я.

— Да ты же дома. Посмотри.

— Нет, к себе домой хочу. К моей маме.

— Я вот она, — убеждала мама, положив холодную лодонь мне на лоб.

Нет температуры у меня не было. Я не бредил. Hо я ей ничего не сказал.

Я тихо плакал. Потом родителям показалось, что я успокоился, и они на цыпочках покинули меня. Уже закрывая дверь, мама сказала:

— Ему приснилось что-то.

А мне ничего не снилось. Я не спал…

И сейчас, здесь, в пустыне, я опять-таки находился в полном сознании. И с мозгами у меня было все в порядке. Позже врач-нейролог мне однозначно заявит: «Сотрясения у вас не было»… От жажды с ума не сходил. Пить хотелось, но можно было терпеть.

В общем, я не бредил. Алкоголя в излишестве никогда не потреблял. Пью более чем умеренно. По праздникам — обязательно. Пить с утра для меня — нонсенс. Разве только под хаш. А его едят с друзьями и зимой. Хаш — блюдо под зимнее утро, но не в полдень и не летом…

Так что, если учесть, что последний праздник отмечался в мае (День Победы), а ближайший — мой день рождения — еще впереди, алкоголя во мне не скопилось столько, чтобы взбеситься от белой горячки. Значит, разговор мой с невидимым существом — не плод больного воображения.

Тогда, беседуя с мамой, я параллельно думал о том же. Мол, как это можно, находясь в полном здравии, активно вести диалог с невидимкой, называть его мамой и верить, что так оно и есть.

— Ты меня видишь? — спросила вдруг она.

— Нет, — ответил я. — Может, ты в образе того облачка в небе? Оно какое-то человеческое.

— Может, — сказала она. — Hо это, скажу, тебе странно.

— Что странно?

— То, что не видишь меня.

Она не успела еще досказать всю фразу, как я вдруг остолбенел.

«Мираж!» — пронеслось в голове. А вместо этого выдохнул:

— Вижу!

— Hе останавливайся, сынок. Продолжай шагать. Это не помешает нам общаться, — попросила возникшая неожиданно в плывущем мареве пустыни мама.

Я ее узнал. Она стояла в проеме открытой двери очень знакомого мне, своего кабинета. В белом халатике и в белом, до синевы накрахмаленном, колпачке.

Насколько я помнил, маме не нравилась докторская униформа. Ей казалось, что она выглядит в ней непривлекательно. А мне и папе — наоборот. В своем врачебном халатике она выглядела по-особенному прелестной. Впрочем, любое, даже простенькое платьице подчеркивало ее необычную красоту. Мама походила на снежную королеву, только с горячим сердцем, лучащимся в каждом ее взгляде, в каждом ее движении.