Святослав Логинов - О чём плачут слизни

– Оченно ты мне, Тонечка, по сердцу пришлась, – твердил он, правой рукой обнимая босоногую красавицу за плечи, а ладонь левой деликатно положив на талию – не ниже и не выше.

Тонька ловко выскальзывала из объятий, отмахивалась лукошком:

– Руки-то не распускай бесстыжие. У тебя своя Анюта есть, с ней и обнимайся.

Вот и узнала Кика, как зовут неутонувшую утопленницу.

– С Анюткой у меня ничего не было, – отвечал Степа, петушком подбегая к Тонечке, – а что было, то быльем поросло. Не люба она мне, одна ты мне до ужаса нравишься.

– То была Анютка люба, а теперь – не люба? – дразнилась Тонька, вновь ускользая от жадных рук, но не отбегая далеко. – Все вы, мужчины, переменщики, и веры вам ни на грош.

– Ледащая она, и тиной от нее воняет, – оправдывался Степушка. – Вот ты – иное дело, земляникой от тебя пахнет, и вся ты как ягодка, так бы и съел!

– Не твоим зубам ягодка зреет! – хохотала Тонька.

Были бы у самой Кики зубы – скрипела бы ими от злости и обиды за посестренку. И ведь ничего не скажешь, Тонька и впрямь фигурой куда казистее; Кика, видом схожая с корягой, ценила в людях телесное дородство и оттого особо переживала беду отпущенной гостьи.

– К тебе, Тонечка, всем сердцем прикипел! – разливался Степушка, кидаясь вдогонку за ускользающей сластью.

И ведь добился своего, уломал девку, уложил на колючую постель из сухих сосновых иголок.

Потом она уже сама к нему бегала, ласкалась да ластилась, дролечкой величала, кровинкою. Кику ажно корежило, когда слышала она эти сворованные слова. Степка жмурился, что сытый кот, врал про любовь до гроба, обещал сватов по осени прислать.

– Ой! – счастливо смеялась Тонька. – Ужо погоди, отец тебя на Малушке Герасимовой женит – тогда запоешь!

– Вот еще! – отмахивался Степан. – Нужна мне та Малушка… она же гугнивая.

– Зато отец у нее богатей, – неумно накликивала Тонька, – еще побогаче твоего. Деньги к деньгам, гляди, сговорятся отцы, тебя и не спросят.

– Я уж давно по своей воле живу, – спесиво отвечал Степка, пощипывая соломенный ус.

Тут у Кики всякое зло на разлучницу пропало, даже топить ее раздумала. Знала, что накаркала Тонька на свою голову. Отцы-то уже неделю как сговорились, и было это тут же, на болоте, при котором кормились все окрестные деревни.

Два мужика шли негаченной тропой на дальние острова проверять ягодные балаганы. Там с сентября и до самого снега будут жить наемные работники, грести частыми хапужками клюкву, ссыпать в короба. А уж вывозить собранное станут зимой, санным путем, потому как на себе такое не перетаскаешь, ягоду на островах берут сотнями пудов. К такому промыслу нужно заранее готовиться: поправить балаганы, запасти харчи. В страду заниматься этим будет некогда. Вот и шли богатые мужики, державшие в руках островной промысел, оглядывать свое хозяйство. А Кике любопытно было послушать, о чем гуторят люди, опрометчиво полагающие себя хозяевами окрестных мест. Тоже, хозяева нашлись – смех и грех! – через ее-то голову! Но подслушать чужой разговор все равно надо, это дело святое…

– Так-от я думаю, Емельян Андреич, – говорил один из мужиков, упорно перемешивая сапогами вязкий мох, – пора мне Степку женить.

– Это дело хорошее, – отвечал другой, также размеренно переставляя ноги.

– И у тебя Малуша в возраст вошла. Не прогонишь, если сватью пришлю?

– Оно бы и ничего, да балует твой Степка, говорят. Гуляет с кем-то из деревенских, да и не с одной.

– Это, Емельян Андреич, дело молодое, чтобы девок портить, – отвечал Степкин отец. – Дурной еще, вот и гуляет. А как оженится, то перестанет. Дело известное.

– Так-то оно так, и я не прочь Малушу пристроить, а вот что приданого ты за ней хочешь?..

До дальних островов путь медленный и долгий. Сговорились отцы.

На Покров мхи покрыло первым нетающим снежком. О ту же пору и невестам издавна покрывают головы бабьими платками. Прежде этот день посвящен был Велесу – плодородному скотьему богу, всем сельским работам в этот день конец, и скотину с этого дня резать можно. Потому и праздник, веселый, языческий, потому и свадьбы.

С утра зазвонили в сельской церкви. В осеннем воздухе звон далеко слышен, до самых укромных укрывищ достигает.

– Звонят – воду мутят, – ворчала Кика.

Вообще от колокольного звона не было ей ни жарко ни холодно, но сегодня все не так. Трезвонили к свадьбе, дролечка Степа женился на гугнивой Малушке. Как-то там посестренка убивается?.. Не показывает чудесное окно деревни, праздничных людей, румяные лица. Лишь бряканье железного била в медный колокольный бок доносится в затинок. И сколько ни смотри, увидишь только приснеженную топь, исчахлые деревца и девчонку, что, прижав кулачки к груди, бежит, не увязая в подмерзшем мху.

У болота цепкая память, сверху может декабрь трещать, а под моховым одеялом прячется воспоминание об июньской жаре. Тепла трясина и гостеприимна.

Кика встретила беглянку на полпути к незамерзающим окнам.

– Куда ты, подруженька?

Анюта остановилась, кинулась в ноги болотной хозяйке.

– Кикушка, родная, помоги! Я знаю, ты говорила – у тебя средство есть. Забыть его хочу!

– Есть средство, как не быть. От всего на свете есть средство, – Кика достала заботливо припасенную слезу. – На, вот, глони. Полегчает.

Ни мгновения не колеблясь, девушка проглотила прозрачную каплю.

Кто знает, о чем плачут среди травы скользкие болотные слизни?

Взгляд Анюты стал спокойным и отрешенным. Не приведи судьба никому из живых смотреть на мир таким взглядом.

Кика ухватила названую сестру за руку, повела к знакомому топкому месту.

– Вот и хорошо, – твердила она, – вот и ладненько. Пошли, сестренка, домой, в затиночек. Ты, главное, пока сквозь трясину плыть будем, зажмурься и не дыши. А там – Стынь-камень всякую боль остудит.